Образ жизни
Шрифт:
Когда пришло время детского питания, мы поехали в Москву. Столичный магазин детского питания тоже не блистал ассортиментом. Всё же мы наполнили большие балакиревские рюкзаки стеклянными банками, кое-как вынесли наш хрупкий груз и стали ловить такси.
— Куда везти? — спросил таксист и поехал в другую сторону.
— Не крути, — сказал Пётр, — езжай прямо на вокзал. На бутылку и так дадим.
Таксист молча развернулся и подкатил к вокзалу. В камере хранения амбал отворил проход. — Сами тащите и отбейте ещё по чеку. — Пётр положил на стол пятёрку. — Я здесь до восьми. Успеете? — Сама любезность. Мы выбрались из подземелья, перекусили в буфете и двинули в Третьяковку.
Проводница покосилась на наши рюкзаки и промолчала. В Ижевске такси не было — разъехались, пока мы тащились. Пришлось
Павлику исполнился год, когда Пётр получил небольшую трёхкомнатную квартиру в новом доме. В следующий дом, в такую же квартиру перебрались и мы. Я утешал себя надеждой, что это последний переезд, а Пётр, похоже, не тяготился устройством быта. Наконец у них появилась возможность принять гостей, Павлик попал в объятья бабушки и дедушки, а Ирина собралась на работу. Тогда же пришло письмо от Татьяны Михайловны.
«Дорогие мои! Я пишу эти строки, чтобы вы знали, как много вы значите для меня, и как я вам благодарна. Рядом с вами я почувствовала, что у меня тоже есть семья, родные люди, о которых я могу думать, заботиться и знать, что и они не забывают меня. Такое эгоистическое желание в конце жизни, отданной детям. С радостью принимаю приглашение провести отпуск с вами. Скажите Павлику, что приедет бабушка со стороны отца. Хочется побывать в Бодье, вспомнить и поплакать.
Я показала работу Людмилы своим соседям. Для них это возможность разрешить вечно больной жилищный вопрос. Они ухватились за эту возможность, и просят меня связать их с Людмилой. Мою комнату она может использовать, как командный пункт. Что же до моих раздумий, надеюсь, вы меня поймёте, я не могу менять обстановку. Вместе со мной здесь ещё живут родные образы — они уйдут, если я их потревожу.
Дорабатываю последний год. Зимой выхожу на пенсию. Время моё прошло, сирот войны сменили дети пьяниц. Они, Петенька, о многом осведомлены лучше меня. Рядом с ними я иногда чувствую себя старой дурой. Всё меньше остаётся надежды поделиться с ними своими идеалами и увлечь их красотой мира. Я завела разговор о пенсии, и никто не возражал. Пора. Надеюсь быть вам полезной. Обнимаю. Ваша Т.М.
Родители Ирины, наконец, расстались с Магаданом. Сама она ещё не приступила к работе. Мы воспользовались удачным стечением обстоятельств и преподнесли нашим женщинам подарок — водный поход. Павлика отвезли в Челябинск, Машу отвели к бабушке, проблемную Катю взяли с собой и отправились осваивать бассейн озера Селигер. Проблема была не в Кате, а в лодках, рассчитанных на четверых. На турбазе нам предложили двух- или трёхдневный поход, в большой двухнедельный поход детей не брали. Желающих грести триста километров набралось немного — несколько молодых пар. Инструктор тянул с отплытием, а тем временем люди знакомились, составлялись компании, список желающих отключиться на две недели редел. В последний момент инструктор решился взять нас при условии, что один из нас будет старостой группы. Пришлось согласиться. Мы подбросили монетку и честь возглавлять коллектив досталась мне.
Первый день был тяжёлым. В эту работу надо втянуться, научиться грести телом, а не руками. Я старался выдерживать заданный Петром темп и выбивался из сил. Зинуля с Катей сидели на корме и поочерёдно осваивали технику руления. Тяжело груженная лодка неуклюже маневрировала, не желая держаться в кильватере. На стоянке Пётр успокоил меня: втянешься, появятся навыки, образуются рефлексы, отделишься от гребли и будешь смотреть по сторонам. И действительно всё исполнилось в срок, когда до конца похода осталась неделя. Маленькая победа над собой. Ради неё работники умственного труда ползают по горам, таскают рюкзаки, слагают песни и называют друг друга «мужики». Зигзаг, говорят психологи.
Глушь в центре России. Туристское эльдорадо. Попадались деревеньки, где при тусклом свете лампочки Ильича доживали свой век солдатские вдовы. Совсем рядом,
особенно по российским меркам, стояли старинные города, а здесь жизнь угасала вместе с последними старухами.Мне не часто доводилось париться в деревенских банях. Все они разные. Эта нависала над озером. Вниз вела лестница, за ней мостки. Мы с Петром мылись первыми. Хозяйка дала нам ковшик с мучным квасом, густым, как кисель. «Плеснёте воду, потом квас». Венец блаженства! Квасной дух, покой, разлитый над озером, мягкие угасающие краски… умиротворение. Чистые и лёгкие мы сидели на высоком берегу, смотрели на небо в воде, потом на дорожку заходящего солнца.
— Какое столкновение культур, — вдруг заговорил Пётр, — оседлые люди, привыкшие мыться в бане, париться с берёзовым веником, и кочевники, которые никогда не мылись, смазывались жиром, соскребали пот и грязь. Здесь на этом берегу, у этого озера, под этим небом.
— А кто придумал мыло? — спросила Катя. Так слово за слово беседа наша коснулась вечности, дальше идти было некуда, и мы пошли готовить ужин — наш экипаж дежурил сегодня.
К базе подошли лихо. Все окрепли и хотели показать класс. Катя попала в книгу рекордов, как самый молодой участник похода. Ей вручили удостоверение и значок «Турист СССР». До школы она его не снимала. Кроме нас, группа состояла из москвичей. Нас ждала длинная дорога, и мы тронулись первыми. Вечером за ужином попрощались, с кем увиделись, а утром надели рюкзаки и пошли на пристань. Мы не ожидали увидеть провожающих. Собралась почти вся группа. Нам протягивали записки с адресами и телефонами, приглашали повторить поход в следующем году. Катер отошёл. На причале запели: «А всё кончается, кончается, кончается…»[15] Комок в горле помню, слёз не помню. Может, их и не было.
Тема перешла свой Рубикон, а информационной поддержки всё не было. Мы расходовали средства, проектировали оборудование и не были уверены, что выбрали кротчайший путь. Надежды мы не теряли, дело своё делали, пока однажды не пришёл пакет, рассеявший наши сомнения. В пакете лежал сортамент французской фирмы «FORECREU», и письмо её президента с пояснением, почему нет смысла заводить собственное производство, подробным описанием трудностей, подстерегающих тех, кто на это отважится. Трудности эти были нам хорошо знакомы, мы преодолевали их уже второй год. Зинулю заинтриговала фраза о стали для сердечников, которая доставила им много хлопот. Судьбу предложения о поставках прутков предопределила цена — восемь тысяч долларов за тонну, тогда как наши никак не тянули больше, чем на восемь тысяч рублей.
Название фирмы и имя президента позволили потянуть за ниточку, и клубок начал разматываться. Пётр перевёл все поступившие материалы, убедился, что использовать практически нечего, и отдал их мне для обзорной части диссертации.
Три года длилась эпопея с прутками и подошла к концу. Прутки хорошо смотрелись. Их экспонировали на выставках, присуждали медали и дипломы, дарили, как сувениры. Осталось поставить жирную точку — защитить диссертацию — плод коллективного труда и моих усилий придать ей достойный вид.
Остановились у родителей Ирины. Женщины занялись банкетом, мы с Петром ещё раз прошлись по плакатам, отрепетировали моё выступление и ответы на возможные вопросы. Всё прошло на удивление гладко. У нас были впечатляющие декорации: государственный заказ, экзотическая продукция, внушительный эффект, авторские свидетельства, публикации и отзывы, отзывы… И никто не задал вопрос, который я ждал, готов был ответить и понимал, что ответ мой не может быть убедительным. Пока мы ожидали результатов голосования, Зинуля нервничала больше меня.
— Вот видишь, всё обошлось, никто не спросил, зря боялся.
— Чего он боялся? — спросила её Ирина.
— Найдётся умник, встанет и скажет: «Какого чёрта вы нам голову морочите? Всё это давно известно. Рядовая инженерная работа. Пожать вам руку и дело с концом.»
Ирина повернулась к Петру. — Такое возможно?
— Нет, — ответил Пётр, — во-первых, работа хорошая, одна сердечниковая сталь чего стоит, во-вторых, если подходить с такой меркой, можно очень далеко зайти, и, наконец, — у него было хорошее настроение, — мы же все в одной консервной банке.