Обречённая воля
Шрифт:
— Нету царя Петра! — закричал подвыпивший корабельщик.
— Есть царь Пётр! — встрял опять солдат. — Кто жа меня под Нарвой палкой бил, ты, что ли?
— Антихрист тебя бил! Царь Пётр в столб закладен в свейском городе Стекольне!
— Царя Петра и вовся не было! — крикнул уже напившийся чернявый кашевар.
— Как это не было? — насупился солдат.
— А так! Царица Наталья всё девок рожала, а царю Алексею это нелюбо показалось, он и затосковал. А когда царица родила перву девку — тут бояре возьми да и подмени её на немецкого выкидника! А ты, корабельщик, дурак!
— Ах ты шкварка
— Ах ты крыса корабельная! — вскричал солдат. — Ты почто святого старца забижаешь?
— Я — крыса? Ах ты короткополая смардина!
— Я?! — солдат выхватил саблю.
— Забью! — корабельщик выдернул из-под полы пистолет.
— Сто-ой! — Голый упруго вскинулся с попоны, ринулся сзади на корабельщика и выбил у того пистолет. — Убери саблю, а не то… Ну!
Солдат попыхтел, отходя от злости, повернулся и ушёл к ручью. Корабельщик потянулся к пистолету, но Голый поднял его, разрядил и только тогда отдал.
— Промежду себя только собаки грызутся! — сказал он и, чтобы не напрасно выходить к костру, дошёл до бочонка и ещё налил себе. Он вернулся к Булавину, посмотрел на сидевшего рядом Лоханку и вспомнил:
— Ну, и чего дальше у вас, в Астрахани?
— Дак чего? На другой день сыскали мы воеводу. Стрелец Уткин, лихой стрелец, копьём его сколол. И всё. Тут мы выбрали умных людей. Стали грамоты слать.
— Читывали, — обронил Булавин.
— О! — обрадовался Лоханка и хлопнул Булавина по широкой спинище, будто у них и сроду не было ссор. — Только ни Дон, ни Терек нам не дали вспоможенья, а ежели дали бы — взяли бы мы Царицын и на Москву бы пошли, вот-те крест! То-то бы лихо погуляли, зипунов бы в боярских сундуках поискали! Эх! Да, может, и не свернётся то дело наше: ещё тлеет у нас!
Он повалился набок, перекатился с попоны, встал и, качаясь, пошёл к бочонку.
— Худо Астрахани, — негромко сказал Булавин. — Им, по слухам, только Красный да Чёрный Яр вспоможенье дали.
К ним приблизился старец, из-за которого чуть не разгорелась драка. Лицо его было цело, лишь борода подгорела и пестрела рыжиной на белизне седины.
— Вечерял, Епифаний? — спросил Голый.
— Вечерял.
— Тогда покури! — хохотнул от скуки Голый.
— Спаси бог!
— Устрашился сатаны?
— Через тот дым твой душа человечья напрямик во ад опустится!
— Ну!
— Истинно тебе говорю!
— Отчего так?
— А оттого, что табак есть трава с могилы Саломеи!
— Откуда трава? — крикнули от костра. Это снова встрял чернявый кашевар — во все стороны уши!
— С могилы Саломеи! — повысил голос Епифаний. — Той самой, что отрубила голову Иоанну Крестителю!
— Ну и чего? — поддразнил Голый.
— А того, что весь смрад костей ейных та смрадна трава всосала в себя, а вы, пропащее племя, сосёте ту траву — чистый грех впитываете!
— А мне с той травы на сердце легше премного! — то ли озоровал, то ли правду говорил чернявый.
Старик не выдержал — встал на колени, затряс в ту сторону бородой:
— И рекут греховные: неправ
путь господен, а это их путь неправ! — и в изнеможении опустился на локти с краю попоны.— Ладно, Епифаний, полежи тут. Книжка-то с собой? — спросил Голый. Он вздохнул, завалился на спину, опершись маковкой в бок Булавину.
— Книжка всегда при мне!
— Почитал бы, коль есть охота.
— Как не быть! Как не быть такой охоте, когда православный мир сгинет совсем от великих грехопадений!
Голый посмотрел — свет от костра еле доходил до их попоны, и он крикнул солдату:
— Отвали от кострища, да подгреби сюда огню!
— И сам подгребёшь, не сломишься! — ответил солдат, всё ещё сердитый на Голого.
Покряхтел Голый, а пришлось самому устраивать костёр у попоны. Подгрёб жару, притащил сушняку, раздул и снова завалился.
— Я гляжу, у вас тут, как у татар: никто никому не подчиняется! — впервые улыбнулся Булавин.
Голый лишь махнул рукой и толкнул старика:
— Читай!
Старичок чуть посторонился от дыма, достал из-под рубахи замусоленную книжку в деревянном переплёте, глянул сначала на Голого, снова завалившегося на спину и прикрывшего лицо шапкой, потом на Булавина, глядевшего в огонь, и без предисловий начал читать. Голос его хрипел, видимо, проповедник волновался, но постепенно он успокоился, забубнил ровно, певуче, выводя слова священного писания.
— «Се дни придут, в них же живущие на земле обременены будут данями многими, и скроется путь правды и будет вселенная неплодна».
Теперь Епифаний посмотрел только на Булавина. Тот молчал, не отрывая глаз от огня.
— «Аще же тебе даст Вышний живу быти, узриши по третией трубе, и воссияет внезапу солнце в ночи, и луна трижды в день. И воскаплет кровь от древа, и камень даст глас свой, и поколеблются людие. И птицы прейдут от места своего, и море Содомское рыбы изринет, и даст глас ноцию Он. И смятение будет на местах мнозех, и огонь часто ниспустится, и зверьё ползучее поселится, и болезные жёны породят чуда».
— Верно читает! — крикнул Семён Лоханка. — Жён бы сюда, а чего породят — того никто не ведает! Жён да крышу над головой — вот те и рай!
Будто очнулась пьяная вольница вокруг большого костра, задвигала черепками, ендовами. Второй бочонок крепкого вина пошёл в наклон.
— «…и друзи все сами на себя ополчатся, и скроется тогда ум, и разум отлучится в хранилище своё. И взыщется от многих и не обрящется, неправда же и невоздержание умножатся на земле». — Старик перевернул страницу, поскрёб по ней кулаком, как копытом, и, возвысив голос, торжественно закончил: — «И уповати будут человеци, и не восприимут: трудиться будут и не управятся…»
На попоне молчали, лишь от костра доносился гомон, там пекли рыбу, выкатывали из костра оставшихся уток, замазанных в глину, раскалывали, с руганью, обжигаясь и смеясь, и снова пили.
— А дальше? — буркнул Голый из-под своей трухменки.
— А дальше жиром заляпано, — вздохнул Епифаний.
— А за жиром чего?
— А за жиром… — борода пошелестела по странице. — А за жиром вот чего: «И приде ко мне Саладин, вождь людям, и рече: восстань убо, и вкуси хлеба и не остави нас, иако пастырь стадо свое в руках волков лукавых…»