Обречённая воля
Шрифт:
— Нет! У меня прогон со своими в верховые станицы лёг, к атаману Хохлачу. Голый меня туда посылает!
— А где он?
— А тут, недалече! Супротив Балдинского острова стоит. Опоздал в Астрахань-то, вот и встал тоску поразмыкать! Пусть они к нему идут! Тут версты две с гаком! — кричал Рябой издали.
«Ах, молодец Голый! Молодец Микита!» — думал Булавин, направляя коня на запад, куда он ездил уже третий день подряд.
14
Верстах в двенадцати от Астрахани Булавин ждал оговорённой через посыльных встречи с терскими казаками, но они не приехали и на третий день. Засветло Булавин погнал
Близ Астрахани в пустынной степи встретились два всадника — выплыли из вечернего тумана, как из воды. Вспомнилось, что не так давно, только в другом месте, на Дону была такая встреча, кончившаяся мирно. А что сейчас?
— Эге-гей! — окликнул Булавин.
В ответ, как и в прошлый раз, — ни звука, лишь послышалось, как лязгнула чья-то сабля, а может, показалось… Это снова были калмыки — видно стало по кривой посадке, — однако на этот раз всадники не разъехались на обе стороны, как бы обжимая встречного, да и бег их лошадей был торопливый, целеустремлённый. Вот уже они были совсем рядом. С сёдел свешивались толстые, деловые верёвки, совсем не похожие на арканочные.
«Эти по делу торопятся…» — с облегчением решил Булавин и, поравнявшись, приподнял над головой трухменку.
Встречные не подняли рук, но один из них повернул голову и будто кивнул в ответ.
Не раз приходилось замечать, что волнение седока передаётся лошади. Поволновавшись сам, Булавин взвинтил и лошадь. Она и дальше беспричинно дёргалась, сбивала шаг и вскоре так уморилась, что к стану Рябого еле приплелась.
Волга открылась с высокого правого берега широко и неожиданно светло. Среди чёрной весенней земли, среди сумерок, она вылавливала весь свет, что ещё сочился из потухающего неба, и поблёскивала лёгкой волной, и играла вся в длинных прохватах прибрежных теней. Горели костры. От камышовых отмелей стреляли.
Как только Булавин спустился глубокой промоиной к берегу, плотная, пахнущая дымом и потом толпа тотчас окружила его. Он не видел Голого и не мог поручиться, его ли это стан. Никто не узнавал его, да и мало кто видел и слышал его разговор с Рябым у астраханских ворот. А тут набежало сотни полторы. Он не рискнул спешиться и с седла рассматривал незнакомых ему людей. Это были гулящие люди. Из беглых. Это были прошатаи-первогодки, оставившие где-то семьи, или вовсе неженатые — бурлаки. Булавин знал этот безрассудно смелый, опьянённый волей народец. Особенно он опасен не сейчас, а по осени, когда все они, сжившись за лето, опасаясь потерять свою главную силу — единство, мечутся по степи в поисках зимнего пристанища, шумя и жаля, как осенние мухи. Сейчас они тоже были не ангелы: разожжённые Голым на подмогу Астрахани, они не выплеснули себя — опоздали на помощь…
— Птица степная про нас пожаловала! — крикнул кто-то.
— Ощиплем! — обещали тут же.
— Не страшится жизни отбыть! — подходили с оружием.
И вот теперь, когда уже не было никакой возможности вырваться отсюда и уйти, он с непонятным для самого себя спокойствием, почти отрешённостью к своей судьбе угадал по выкрикам, по одежде, по лицам, что этот полудикий людской табун, мечущийся по степи, крепко сбился из разных по крови и вере людей. Это было удивительно и ново даже для него, Булавина, считавшего Дикое поле родным домом. Он понимал теперь, что в этом большом и неустроенном дому наступали независимо от хозяев большие перемены. Что делать? Видно, приходили новые времена…
— Он приехал за караул нас брать! Из Астрахани!
— Ой,
страшно!— Помрём в сей же час!
— Не журысь, брате, мы з ним ще потягаемся!
Уже десятки рук трогали эфес сабли, пистолет, сапоги, стремена. Кроме людей поволжских земель тут мелькали лица калмыков, темнели усами крестьяне украйных земель, немало было казаков. По голосам русских людей он узнавал, что пришли они с воронежских, московских, новгородских и даже северных земель. Порознь ему приходилось встречаться со всеми, но чтобы увидеть всех вместе — такого ещё не бывало. К тому же в толпе среди зипунов мелькали шинели солдат, стрелецкие кафтаны. Один солдат пробился к лошади Булавина и полез в перемётную суму, где было всего лишь сухое пшено на случай ночёвок в степи.
— Худо живёшь, атаман! — огорчился солдат.
Солдат был обтрёпан. Обшлага его кафтана висели бахромой, сквозь чулки, грязные и рваные, темнели волосатые ноги. Шапка на нём была уже не солдатская, а крестьянская, из бараньей шкуры. Сквозь рвань широченных казацких шаровар просвечивали ещё прочные солдатские штаны, сразу видно — перезимовал беглый солдат.
«Неужели никто меня так и не признает?» — немного забеспокоился Булавин. Голого нигде не было видно.
— Где ваш атаман? — спросил Булавин.
— Все мы атаманы! — крикнул от костра чернявый казачишка.
Этот выкрик сбил разговор.
— Сто-ой! Сто-ойтя-а! — заорал за толпой краснолицый, обожжённый морозом и солнцем здоровяк. Булавин узнал его сразу. Это был тот нахрапистый бурлак, что встретился в степи за Бахмутом. Это ему Булавин разрубил шапку. — Погодитя! У меня с ним дела! Он меня распокрымши оставил — шапку разрубил. В котёл его!
— Да побойся бога, Лоханка! Не знавши человека, смерть на ём желаешь творить! Атамана жди!
— Атаман будет со мной в согласии! — ревел Лоханка.
— Всё одно, атамана надобно!
— Да вон уж идут гульбщики с добычей!
— Идёт атаман!
За клубами дыма и пара от кипящих котлов к костру подошло с десяток человек. Покидали уток на жёлтую траву. Двое опустились на колени и составили с головы полные вёдра рыбы. Тут же грохнулся мокрый бредень, его-то и нёс атаман.
— Эй! Атаман! — солдат махнул бараньей шапкой, видимо, ему не терпелось покончить с залётным казаком и забрать его лошадь, которую он уже держал за узду.
Атаман, сторонясь дыма и вытирая потную от бредня шею подолом рубахи, пошёл к толпе.
— Микита! — привстал в стременах Булавин.
— Кондратей Офонасьевич! — Голый вскинул сразу обе руки и полез к лошади. — Чего крух тебя стали?
Булавин неторопливо спешился, посмотрел на толпу уже с земли и беспечно ответил:
— Да вот худо живёшь, не кормишь своих казаков!
— Как это — не кормлю?
— Да вот меня сварить вознамерились, — ухмыльнулся Булавин невесело.
— Хто? Энти? Энти сва-арят! — ответил Голый и первым захохотал.
Хохот толпы тотчас покатился по всей пойме ручья, выплеснулся в степь, где вскрикнули испуганные дрофы.
Голый повёл Булавина к костру, к раскиданным попонам, и хотел было сесть, обсушиться, но повернулся и крикнул:
— Эй! Лоханка!
— Чего-о!
— Стреножь аргамака и пусти по ручью! Слышь?
— Не глухой!
Голый тяжело опустился на попону и полез за трубкой. Булавин окинул его изучающим взглядом. Как он осунулся за какую-то неделю! По щекам провисли сверху вниз тяжёлые складки, глаза ввалились. Он закурил и молча смотрел этими воспалёнными глазами, как чернявый ермачишка бросает в котёл порубленные части дикой степной козы.