Обречённая воля

13 марта 1706 года пала последняя цитадель мятежной Астрахани — Кремль. В тот же день войско Шереметева входило в ворота строем. По обе стороны лежали ниц жители города. «Лучших людей» войска встретил митрополит, поздравляя с победой, и повёл их в собор, где служили благодарственный молебен. В это время солдаты заводили торги с населением, украдкой пили водку, смешивались с солдатами-бунтовщиками Московского полка, стоявшего в Астрахани. Астрахань ждала казней, Шереметев — указу на то из Москвы.

А в эти дни под Астраханью, напротив Балдинского острова, где в двух верстах от восставшего города стоял недавно Шереметев, раскинул свой стан Рябой. Он опоздал к защитникам совсем на немного, и теперь весь его дружный гулящий люд — сотни две доброхотов — невольно глушил в себе боевой запал. Спали, греясь на весеннем солнышке, пили вино, посылая за ним в Астрахань, тихонько пересылались с Елисеем Зиновьевым, атаманом повстанцев, но своим для Рябого человеком, донцом. Зиновьев посылал им вино, а о деле просил пока забыть: крепость была сдана, пушки и ружья у повстанцев отобраны.

Во вторник на другой неделе после паденья Астрахани Шереметев без царёва указу, пользуясь правом военачальника, казнил одного солдата, бывшего заодно с мятежниками. О казни стало известно Рябому от солдат, что были расквартированы в слободах под Астраханью. Желающих посмотреть объявилось много. Пройти удалось всем, но заранее, в воскресенье, будто на молебен в собор. Прошли и остались до вторника.

Рябой ходил по Астрахани в дорогой собольей шапке с белым отливом на взлобке и шубе нараспашку. Для шубы уже давно ушло время, но он носил свою добычу, красовался. Раза два встретился ему в городе сам Шереметев. Победитель повёл на Рябого своим расплющенным на конце, утиным носом, уставил круглые, налитые оловянной тоской глаза. Рябой хмыкнул ему в лицо:

— Что, не узнал, боярин?

Астрахань переживала редкие дни начальственного безвременья, когда повстанцы, сдавшие город, ещё не были схвачены и ходили по улицам. Яков Носов был в прежнем почёте. Когда Рябой шёл с ним по улицам, люди снимали шапки, кланялись, но говорили откровенно, как с батькой. Такое же отношенье было и к атаману Зиновьеву, от Шереметева же отворачивались и спешили уйти подальше. Сам победитель опасался новых беспорядков.

— А может, к шубе признался? Нет? — вызывающе наглел Рябой.

Шереметев не мог признать шубу. То была шуба Горчакова.

В ночь перед казнью солдата многие участники мятежа покинули город и вышли к слободам. Туда же ушли все солдаты-повстанцы, уж им-то незачем было испытывать судьбу. Рябой через своих велел идти им к Балдинскому острову.

На другой день в толпе замелькали приворотные письма. Солдаты Шереметева, построенные для казни, перешёптывались, а в задних рядах и просто передавали те письма из рук в руки. В тех бумагах говорилось, как хорошо жить в Заволжьи, на Тереке, на Дону. Писал кто-то из солдат-повстанцев…

Казнь получилась никудышной. Из ворот Кремля выволокли пень, потом вывели из подвала отговевшего солдата. Сержант Щепотев прокричал по бумаге указ, и солдату дали целовать крест.

— Братцы! Солдатушки! Попейте волюшки! — крикнул солдат.

Ему торопливо, нечисто — в два удара — отсёк голову заплечных дел мастер Ерофей Кошелев, пьяный, вислоротый, пришедший с Шереметевым из Казани. Рябой стоял близко и угрюмо смотрел на его мокрые, красные, как раздавленный перец губы, выпяченные из бороды.

— Анчуткин ррог! — услышал вдруг Рябой в тот момент, когда Ерофей ударил по шее второй раз.

— Кондратей Офонасьевич! И ты тут?

— Вот и попадись такому, — кивнул Булавин вместо ответа, — он тебя, как баба дикого гуся, станет резать с утра до ночи.

— Хоть бы на своих учился, вон у них шеи-то какие! — повысил голос Рябой, кровяным белком поводя на Шереметева и офицеров.

— Он и на нашем брате руку набьёт, — прогудел Булавин.

Рябой посмотрел на озабоченное лицо Булавина, на шрам на щеке. Согласился:

— Ныне время такое, атаман. Ты про что думу держишь?

Булавин вышел из толпы, надел шапку.

— Вот оно, дело-то, Иван… — он кивнул в сторону пня. — Так нельзя-а-а… Их тут всего шшапотка была, а бояры вон сколь полков прислали. Они наших казаков ждали, да разве Максимов пришлёт!

— Иуда наш войсковой атаман! Попадись он мне, я бы его… — Рябой схватился за рукоять сабли, торчавшую в раскиде шубы. — …до седла бы развалил!

У ворот города уже ставили караул. Рябой почуял, что это не к добру, и пронзительно свистнул. Местах в семи отозвались ему таким же свистом. Вскоре у ворот скопилась его вольница, напёрла, надавила — смела стражу солдат, охотно отбежавших в сторону.

— Пойдём к нам! Во-он наш стан! — показал Рябой.

— Меня ждут. Ехать надо.

— А лошадь? Возьми у меня!

— Лошадь тут, поблизку, в слободе, — Булавин поправил шапку, посмотрел на дорогую шубу Рябого, на его людей — кое-кого он узнал, да и они помнили Булавина по ночёвке в степи — и сказал: — Весной да летом можно и распокрывши казаковать, а вот к зиме всем вам по ладному зипуну надобно будет!

Он подмигнул и заторопился к слободе. Прошёл дюжину шагов, оглянулся на оглушительный свист и увидел: машут ему шапками.

— Кондрат! В степу Вокунь рыщет. Видал его. Гутарил, будто с Бахмута твой беглый ушёл куда-то к Шульгину колодцу! Чего? Не был ещё? Прощай! А коль Сеньку Драного увидишь, скажи, что я богат ныне, зараз долг отдам!

Из ворот города выплеснула небольшая толпа пеших. Закачались стрелецкие шапки, засинели приталенные кафтаны. Булавин приостановился, увидав и солдатские треуголки.

— Братцы! Казаки! Люди добрые да православные! Возьмите нас с собой! — взмолились они, оглядываясь на ворота. — Нету житья!

Подбежали и все скопом кинулись в ноги Рябому. Рябой стоял в своей дорогой шубе, распаренный, величественный, в дорогой собольей шапке с белой проседью-звездой. Горчаковской шапке.

— Да как же мы вас возьмём с собой, коли вы нам не пара? — подмигивал он своей вольнице. — Мы смотрим в небо, а вы — в земь! Кто с нами — тот в небо смотрит. Казак — сокол!

Стрельцы хоть и поутратили свою стать в ссылке, но шевельнулась в них гордость былая. Поднялись, оббивая грязь с колен.

— Да возьми ты их, Иван! На Дону места хватит!