Обречённая воля

У стружемента он отыскал лёгкую будару, неслышно обогнул город по самой кромке острова, переплыл протоку и вышел на берег с ногайской стороны. Своих он отыскал под утро. Окуня отправил в станицу Бессергиевскую за едой и вином на дорогу. Целый день Булавин со Стенькой ждали Окуня. Тот вернулся под вечер, привезя и вина, и еды, и зачем-то большую икону, едва помещавшуюся на груди под рубахой.

— Кондратей Офонасьевич! Чего стряслось на Дону! Калмыки напали на понизовые станицы!

— Верно ли?

— Истинно так! Тайша Четерь из-за Волги своих привёл. Много станиц пожгли, людей увели и скот!

— Ещё забота Максимову, — проворчал Булавин, укладываясь под кустом тёрна. — Теперь ему надобно своих толстосумов защищать, что в понизовых живут станицах.

— Калмыки не дураки, — сказал Стенька. — Они не пошли по голутвенным, а подались к злату понизовому.

— К нам бы их приворотить, как начнём по весне. Токмо дики зело, — вздохнул Булавин.

Окунь был необычно возбуждён. Глаза его ошалело шарили по склонам балки. Он отказался есть и пить, казалось, известие подействовало на него. Однако это было не так.

— Атаман, дай мне твой пистолет! — вдруг спросил он.

Булавин подал пистолет, даже не взглянув на юного казака.

Окунь схватил длинноствольный пистолет и убежал по склону балки за поворот. Вскоре неожиданно близко и рискованно громко грянул выстрел. Булавин переглянулся со Стенькой, и оба побежали туда. Саженей через сорок они увидали Окуня. Окунь стоял на дне балки и старательно целился в заросший тёрном склон. Он что-то шептал при этом, как безумный, и не слышал шагов. Булавин со Стенькой подошли и увидали потрясающую картину: Окунь целился в икону!

— Вечная память Стеньке Разину! — дрожащим голосом проговорил он и снова выстрелил.

Старая, тёмная доска дёрнулась и, продырявленная, завалилась под куст.

— Вокунь! — окликнул Булавин.

Казак вздрогнул и уронил пистолет.

— Я… Клад отныне мой! Слово вызнал!

— От чума взгальная! — выдохнул наконец Стенька. Даже его, бывалого степняка, и то поразило такое.

— Ладно. Будя вам! Пора собираться, прогон ждёт в триста вёрст.

Окунь всё ещё дрожал. Пот крупными каплями падал с его лица. Глаза горели лихорадочной радостью большой удачи.

— Клад мой! Скоро у нас всё будет! Всю голытьбу на коней посажу, в зипуны наряжу, ружьём увешаю! — хрипел он.

После того как ему дали вина и выехали в вечернюю степь, он рассказал, что в Бессергиевской старик-разинец поведал тайну слова, с которым откроется клад Разина. Для этого надо выстрелить в икону или крест трижды и крикнуть: вечная память Стеньке Разину!

— И где тот клад? — спросил Стенька-есаул.

— На донском острову близ Паншина-городка, — уверенно ответил Окунь — так, будто сам прятал. — А мы куда?

— В Сечу. К запорожцам.

Ночью проехали мимо Аксая. На рассвете, уже на измученных лошадях, успели переправиться через реку Миус меж Таганьим Рогом и Троицким, в котором почти круглый год жил азовский начальник Толстой. А потом потянулась бесконечная крымская сторона с ручьями, речушками, реками — всё поперёк их пути. Ни селенья, ни станицы, лишь мелькнёт кое-где юрта кочевника да раз в сутки сторожевой курган, и снова под ногами лошадей вьётся еле приметный летник в пожухлой траве да тянет в лицо родимая горечь полынного ветра. Только на пятый день сверкнул вдали Днепр. Выехали к нему как раз на большой подкове, откуда река поворачивает на запад, на пороги, а за ними, против устья Чертомлыка, что вливался в Днепр справа, и была Сечь. На большом острове громоздилась крепость с башнями и стенами из дубовых брёвен. За ними подымался шатёр церковной колокольни. Под вечер на берегу — ни казаков, ни городского шума, только несколько будар с запорожцами покачивалось на упругих осенних волнах. Запорожцы забавлялись рыбалкой.

Запорожская Сечь жила полусонной осенней жизнью, наслаждаясь остатками исконной дедовой воли, постепенно замирая в ратном безделье. Им, запорожцам, тоже, что тиханушкам, — ни выхода в море, ни похода на Крым или на Польшу, сиди и жди царёва жалованья да отсылай казаков в царёво войско. Сколько их полегло в сосняках Лифляндии, в топях приморских! Сколько полегло под плакучими ивами в земле литовской! Но Сеча ещё жила надеждой на своё возрожденье, не зная, что жизни ей оставалось меньше двух лет…

— Рыбу ловят! — хмыкнул Стенька.

— Свистни им, пусть перевезут.

Стенька свистнул, но бараньи шапки запорожцев даже не качнулись. Свистнули вместе с Окунем — никакого вниманья.

— Ну-ко засветите в них чем-нибудь! Вон в того, что ближе!

Кинули в рыбаков комьями земли. Кинули палкой-сушняком — не шевельнулись. Булавин вытащил пистолет и выстрелил — как пни сидят запорожцы.

— О, чёртово племя! — изумился Стенька.

— Я им сейчас, анчуткин рог!

Булавин сыпанул пороху в пистолет, закатил пулю, прицелился и ахнул по лодке. Было слышно, как пуля глухо тукнула в борт. Запорожец в лодке зашевелился и поплыл к их берегу.

— Сидайте, бисовы диты! — и повёз в Сечу.

У ворот Сечи случилась заминка. Булавин знал, что надо было сначала известить Сечу через Кодак — главные ворота Сечи, что вёрст за семьдесят отсюда вверх по Днепру, и там ждать разрешенья на въезд, но время не терпело.

— Ты, длинноус, поди и скажи кошевому или Гордеенке, что приехал атаман с Дону.

— Посольство у Кодаке сидят! — ответил караульный.

— Скажи, что приехал атаман Кондрат Булавин по делу наших войск — Донского и Запорожского, а медлить немочно, понеже время ныне горячее!

— Цэ ты Булава? — показал чумазую рожу в окошке ворот.

— Я.

— Сидайте, а мы пидэмо до кошевого!

Булавин присел прямо на землю под молодым дубком. Окунь ходил, разглядывая стены крепости. Стенька стоял у причала и задирался с запорожцем из-за дырки в лодке от пули.

Через час, не меньше, появился караульный, и ним пришёл заросший, как леший, полковник, прихрамывая в засохших сапогах (не надевал целое лето), подозрительно оглядел прибывших, почесался и повёл к кошевому. Булавин понял: раз принимают напрямую, без Кодака, значит прослышали в Сечи о делах на Дону. Теперь бы, думалось, поскорей бы круг собрали.

На общевойсковом кругу, разгоревшемся в одночасье, дали слово Булавину. Он рассказал всё, как есть, и попросил помощи. Мнения запорожцев разделились, а кошевой и вовсе потребовал взять Булавина за караул и отправить его в Москву, как писалось в бумаге из Приказа Малыя России. Но как только кошевой заговорил о той бумаге — тут и взыграла запорожская кровь.

— Казаков выдавать?! Из Сечи?! Клади булаву, кошевой!

— Клади булаву! — вскинулся над толпой Костя Гордеенко.

Более трёх тысяч запорожцев, растормошённых небывалым событием на Дону, предчувствием похода, взбаламученные словами кошевого, потребовали тотчас, в одну минуту, оставить высокую должность.