Обречённая воля

— Есть, — вздохнул подьячий.

— Не высохли?

— Поплюю.

5

С осени Булавин чувствовал какую-то неуверенность в запорожских заповедях: а вдруг выдадут? Он подолгу не останавливался на одном месте — то ехал в Старый Кодак, то в Новый, то снова появлялся в Сечи и опять возвращался в Кодак. В феврале задули метели, они, казалось, отрезали Заднепровье от всего мира непроходимой пеленой толстоснежья, но тревожные вести о секретных указах доходили до Булавина. Он менял место и, пожив где-нибудь в урочище на Калмиюсе, снова возвращался в Кодак, где всё больше и больше запорожских и украинных казаков приставало к нему и ждало весны.

Но по заснеженному льду Днепра с левой стороны на правую переходили не только посыльные от воевод, от дьяков московских приказов, сюда, в Кодак, каждую неделю приходили посыльные то от Голого, то от Лоскута, то от Некрасова. На днях нагрянул Семён Драный. В небольшом курене всегда было людно и тревожно. По ночам стояли караулы. Заряженные пистолеты и сабли были в головах: как ни надёжно место Кодак, а поберечься не лишне.

Но вот пробрался к Булавину Драный, и стало веселей.

Хорошие вести привёз Семён.

— Молви толком, — попросил его Булавин, — чего там Некрасов удумал?

— Он велел передать тебе, Кондрат, что по весне все понизовые городки, станицы, сам Азов с Троицким, Черкасск, Аксай, все полки царёвы, что там на постое, — все останутся без хлебного и ружейного наполнения, понеже все реки — и Волгу и Дон — наши перехватом переняли.

Булавин с Драным ушли после ужина в красный угол, а за полстью, у печи, сгрудившись в тепле и слушая вой ветра, сидело около десятка казаков. Там жгли свечи над книжкой — учились грамоте. Чей-то необычно весёлый голос звенел:

— Ты не путай! Двоегласная суть — А! Краткая суть Е. Так полагается она средь речения и на конце речения: како БЕЗЗАКОНИЕ.

— А ну-кось про именительный да родительный, — попросил Окунь, ничего не смысливший в грамматике.

— Это у меня в ум взято накрепко.

Именительный — тоя стыня,

Родительный — тоя стыни,

Дательный — той стыни,

Винительный — туе стыне,

Звательный — …навроде, той стыни,

Творительный — тое стыние,

Сказательный — накрепко помню… о той стыни.

— Ох и башка у тебя, Тимоха! — послышался голос Окуня.

— Меня, Вокунь, отец Емельян в Черкасском городе целых три зимы учил. Не раз говаривал, бывало: аще хто восхощет много знати, тому не подобает много спати, но всегда подобает ум бодр держати.

— А у нас на Бахмуте поп Алексей не учит никого, зато наперёд других на стену с саблей лезет. Лихой поп! Поучи ты меня!

— Я не поп, а ты сиди да слушай, авось залетит чего в уши и останется. Вот представляй время слов. Время разного они, слова-то, прешедшего, мимошедшего, непредельного и будущего — это которого нет. Тако же слова, коли поухватистей за них приняться, можно и по родам разбить. Род есть местоимением пола разделение. Всего четыре рода: мужскен, среднён, женскён и общён. Вот тут прописано о познании родов, — прошелестели страницы.

— Это хто таков? — спросил Драный Булавина.

— Это пред тобой приехал с понизовых станиц Тимофей Соколов. Вести привёз, будто старожилые велми недовольны были казнью в Черкасском наших товарищей.

— Вести привёз… — красивые турецкие глаза Драного сверкнули и унесли чего-то в себя. — Пойду гляну!

— Погоди! Чего ты мне гутарил про Хохлача?

— Хохлач кланяться тебе велел. Он много ходаков по верховым городкам пустил, и по станицам, и по лесным повалам царёвым, и по верфям — везде. По весне, гутарил, подымет весь верх!

— …а это двойственного числа! — кричал Соколов за полстью. По холстине изредка металась его тень.

— А ещё, гутарили казаки, что надобно тебе отсюда подыматься. Место есть на реке Вороновке…

— Я знаю место, Семён! Погоди чуток, вот только чуть пригреет — и пойдём!

А Соколов внушал Окуню:

— Ты, Вокунь, не лезь в середину. Грамоту починают с краю — с азбуки! Вот: аз, буки, веди…

Драный не выдержал, шагнул к полсти, отвёл её.

— Исполать тебе, премудрый! — прищурил он татарские глазищи. — Где-то я тебя видел… А, ладно! Давай потягаемся в азбуке!

— Ты, Драной, навроде турских слов больше знать должон, нежели русских!

— Дал бы я те, Вокунь, промеж ушей, да боюсь, спотыкаться станешь, а что до турских слов, то я не зову сыр-брынзу пьянырью, кувшин — купом, а бобы — баклами, а я всё по-русски зову, да и сам православных кровей, а кто у меня сродники были — то дело не моё, да то и не ведомо. Вот у тебя — кто? Мать или отец ослом был? А!

— Сам ты осёл! — зыкнул Окунь, предупредительно подавшись по стене печи в сторону от Драного.

— Я не осёл. Я грамоту знаю лучше всех вас! Ну, премудрый, давай азбуку!

— Бери.

— Не то! Гутарь мне любую букву, а я тебе разверну её.

— Сам гутарь и сам разворачивай!

— Ишь ты каков! — хитро прищурился Драный. Добро! Слухайте мою азбуку! Перва буква — Аз.

Аз — аз есьм наг и бос, голоден и холоден и всем недостаточен, брюхо тощо, и поисть нечего. Смешно? Дальше пойдём!

Буки — буки, дайте мне деньги в руки, я сам распоряжусь и за водочкой отпущусь.

Веди — ведаю, что у некого человека есть много всего, да у меня-то нет ничего.

Глагол — глаголил человек — денег обещал, да обманул.

Добро — добро бы он сотворил, когда бы слову не изменил.

Есть — есть у некого боярина в гаманке денег много, да беда: не ведаю, как залезть. Ну как, Вокунь?

Окунь держал семь загнутых пальцев.

— Семь букв и я ведаю, а ты вот дальше гутарь.

— Слухайте дальше!

Люди — люди, вижу, богато живут, а голым ничего не дают.

— Микита Голой и сам возьмет! Он долг-то тебе вернул? — встрял Окунь.

— Не твоего ума дело! А за Микитой не пропадет, понеже он не мирской человек, а казак! Рябой больше должен — тоже отдаст!

— Я слыхал, что Голый Рябого пригрел у себя, будто ныне ходят они по Придонью, казаков приворачивают к нашему делу, — заметил Соколов.

— Ты, Соколов, тут сидишь, а многое ведаешь, — посмотрел на него Драный. — Тут не азбука: не каждую букву выговаривать надобно… Ну, слухай, Вокунь, дальше!