Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

Он хотел сказать что-то еще, но Эмма перебила его, возмущенно глядя на Синеокова:

– Старый Рига - узки улицы!.. Нну!.. Вы не был там Берман-сад? Стрелкови бульвар?.. Театральни бульвар?.. Узки улиц!.. Рядом вок-заль узки улиц, рядом ратуша узки улиц, - все!.. Больше нет узки улиц!

– Ну разве же я их считал, или шагами мерил ваши узкие улицы! усмехнулся Синеоков.
– И охота вам волноваться из-за пустяков!

– Рига есть - моя Рига!.. Vaterland!.. Как сказать, Ваня, ну?

– Родина, - подсказал Ваня.

– Родина, да!.. Рига!.. О-о!.. Вот мы скоро едем нах Рига, я ему покажу все, все!

– Поезжайте, - да, поезжайте в свой родной город, вами любимый, вдруг как-то проникновенно обратился к Эмме о. Леонид.
– Оба здоровые, крепкие, молодые, - только жить да жить!.. Приятно, когда родину свою любят!.. Даже со стороны приятно глядеть... Отчего же у нас нет этого?.. Со многими говорил, - разлад, скука у всех, насмешка... Почему же это?

– Ага!.. Вот!..
– подскочил на месте Карасек.

– По-че-му?.. То-то, отец!.. Подумайте на досуге!
– метнул в его сторону рыжую бороду Иртышов.

– Отец Леонид меня зовут, - поправил священник с явной досадой.

– Да уж как бы ни назвал, - поняли же!.. А теперь слушайте, я вам отвечу...

И Иртышов сузил глаза и проговорил почти шепотом:

– Когда меня вешать поведут, - предположим так, не пугайтесь, - вы ко мне с крестом своим не подходите тогда: сильно обругать вас могу!

– Что вы?.. Что вы?..
– отшатнулся и - тоже шепотом о. Леонид.

А студент поднялся и бодро выкрикнул:

– Господа!.. Начинаю читать еще одну свою поэму: "Поземша"!..

– К черту с поэмами!
– громко отозвался вдруг Дейнека, неожиданно покраснев, при этом поставил рассерженно полный стакан боком на блюдечко, пролил немного чаю и от этого осерчал еще больше.
– Поэмы! Поэмы!.. Вы... Вы... такой же поэт, как дохлая лошадь!

– То есть как же вы это, Андрей Сергеич?.. Нет, вы не пейте больше чаю, вам вредно!
– заволновался Худолей, и тут же студенту: - Мы, конечно, прослушаем сейчас вашу поэму... Но вас, Андрей Сергеич, я прошу быть сдержаннее!.. Прошу!..

Дейнека в упор глядел на студента и чмыкал носом краснея, студент оскорбленно глядел на Дейнеку и побледнел, когда поднялся о. Леонид.

В черной рясе своей, как в хитоне древнем, в черной рясе, чуть голубоватой от верхнего света крупной груши, с белесыми, как будто еще более вдруг побелевшими, волосами, и совсем бессильно упавшей, запавшей редкой бородою он смотрел куда-то поверх Иртышова и Ивана Васильича глазами, от расширенных зрачков ставшими черными почти и глубины несколько пугающей, и голос понизил до звука сдавленного глухого рыдания:

– Сказали, что болен я... И вот, Иван Васильич нашел... "Лечиться, говорит, надо"... Вот, лечусь... Лечусь... Но почему же так страшно... Почему же тоска смертная?.. Пить?.. Пробовал, каюсь (он наклонил голову)... Не принимает натура... Не помогло, - нет... И даже хуже... Бросил... Слабым умом своим постичь не могу, - путаюсь... но сердцем чую... чую! Двое деток у меня... Они здоровенькие пока, слава богу, отчего же это, когда глажу их по головкам беленьким, рука у меня дрожит?.. Глажу их, ласкаю, а на душе все одно почему-то. Откуда это? Не знаю... Не могу постигнуть! Отвернусь - слезы у меня!..

– Отец Леонид!
– с кроткой твердостью в голосе обратился было к нему Иван Васильич, но он не остановился, не отвел даже глаз от того, что привиделось ему над головами других:

– За что, господи, посетил видением страшным?.. Молюсь, чтобы не видеть, нет помощи! Стою в церкви своей приходской, и кажется мне: качается!.. Явственно кажется: ка-ча-ет-ся!.. Вот упадет сейчас!.. Не раз крикнуть хотел: "Православные, спасайтесь!.." Но куда же бежать-то, ку-да же?.. Где спасенье?..

– Ну, пошел свой елей разливать!
– громко буркнул Иртышов.
– Нашел время!

Его о. Леонид расслышал.

– Елей?
– переспросил, отступая и серея.

– Елей, именно, а то что же?

И прижался Иртышов к столу пружинистой рыжей бородой, точно готовясь сделать прыжок тигра.

Но о. Леонид, подавшись еще больше назад, уронил свой стул, и только успел было Иван Васильич вмешаться: "Иртышов!.. Я вам делаю замечание!" как высоким сиплым голосом о. Леонид крикнул в полнейшем испуге:

– Спасите меня!.. Спа-си-те!.. Спаси-те!..

И поднялось большое смятение в нижнем этаже дома Вани.

Обняв дрожащего, с нависшими прядями волос, о. Леонида, Иван Васильич бормотал смущенно:

– Успокойтесь, батюшка, успокойтесь!.. Придите в себя!..

Растерянная Прасковья Павловна, с распустившейся белой буклей вдоль лба, подносила ему стакан, в который проворно накапала каких-то капель.

Синеоков кричал в сторону Иртышова:

– Это бестактно!.. Вы такой же больной, как и все тут!.. Извольте подчиняться режиму!

Студент Хаджи тем временем вплотную почти подобрался к Дейнеке и кричал тоже:

– Вы - гнуснейшая личность! Знайте - гнус-нейшая!

– Что-о-о?.. Как вы смеете?!.
– сжал вровень с его лицом оба кулака Дейнека.

– Вы... говорите... мне: "Поэт, как... дохлая лошадь!"...

– Да, поэт, как дохлая лошадь!.. Да, говорю: "Поэт из вас, как дохлая лошадь"!.. Дальше?

Отец Леонид отталкивал стакан Прасковьи Павловны, слабо бормоча:

– Это - секира при корени... Секира при корени...

– Он - такой же больной, как вы!
– убеждал его Иван Васильич, оборачивая изумленную христоподобную голову в сторону Дейнеки.
– Уверяю вас, такой же самый!.. Я ему скажу, и он больше не будет вас беспокоить... Андрей Сергеич!.. (Он покачал укоризненно головой.) Поверьте, такой же самый больной!..

– Это есть не совсем тактично с вашей стороны, господин Иртышов! доказывал в это время взволнованно Карасек.
– Вы обязаны извиниться!

У Хаджи же очень заметны стали не бросавшиеся прежде в глаза крупные скулы. Он стоял перед Дейнекой, наклонив голову, только глаза подняв кверху на высокие глаза Дейнеки.