Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

Потом налетел порыв ветра, окатило волной, - нельзя было расслышать.

– Что пять минут?
– потянулся ухом к матросу Федор.

– Потом брошу, - закончил матрос.

– Я те брошу, - опять тем же тоном, каким привык говорить с Макаром.
– Смо-три!

О том, что близко где-то люди, что целый город только что был виден, что совсем недалеко большая деревня Куру-Узень и его каменоломня и печь с его рабочими, что, может быть, и теперь вот кто-нибудь идет по тропинке вдоль берега и видит ялик, - не думалось Федору. Совсем выпали из памяти люди, которые могли бы увидеть и спасти. Были только они двое с Афанасием на утлой лодке, наполовину залитой водой, и лодку эту вертит ветром и волнами, как кубарь... Однако из нее не выпадешь теперь больше, и надежнее ее все-таки ничего нет...

Что был день, и день яркий, видно было по сверканию брызг и по кусочкам голубого неба сквозь них, но оглянуться назад, в сторону Куру-Узени, боялся Федор: может быть, так далеко уж отнесло в море, что и не разглядишь Куру-Узени... Лучше было не знать этого.

Ветер был со стороны Федора, и один порыв его был так силен, что почти выбил весло из рук. Весло ударилось о борт с такой силой, что половина лопасти отлетела. Даже взвизгнул от бессильной досады Федор, но тут же справился и из последних сил начал пружинить в воде искалеченным веслом, пыхтя и до темноты в глазах от натуги, а Афанасий бессмысленно-злорадно кричал около:

– Греби, собака!

Была хлещущая ревущая вода кругом, и не было Макара, не было здесь, рядом, а был он в воде - ревущей и хлещущей...

Это пугало, как близкая казнь: один казнен уже, - теперь чей черед: его или матроса? Или обоих вместе? Вспоминался грек Кариянопуло, с которым он не поехал. Теперь линейка несет его к жизни, - ялик, проклятый ялик, к смерти.

Это становилось ясно.

Но у Макара смерть была легкая: вынырнул раза два и пошел ко дну, как ключ, в своих сапогах новых...

– Ты Макара веслом?
– улучил время спросить Федор.

– А-а?
– не расслышал матрос.

– Веслом ты, говорю, Макара мово?..
– прокричал Федор.

Матрос поглядел дико:

– Я?.. Веслом?.. Ни, боже збави!

И добавил:

– Я ему на корму велел, - Макару... Греби ровней!..

Федор не поспел за матросом, и огромная волна чуть не покрыла их, окатив, как из шайки.

Матрос отфыркивался, как мокрый сеттер, и злобно вскидывал на Федора белые глаза из-под надорванного козырька рыбацкой фуражки.

– Ишь, черт, по Макару ему тоска!.. Я тебе теперь замест Макара!

– Ты что сказал?

– Я тебе теперь замест Макара!
– сильнее и злее выкрикнул матрос и глядел помешанно.

Судорог боялся Федор, и, чтобы не затекли ноги, все менял их, сильнее упираясь в днище ялика то одной, то другой. Сверху ему было тепло от сильных движений, а снизу, в ногах - сверлящий холод...

– Ты пойми, - кричал сбоку матрос, - в Макаре твоем было пять пудов весу, да на пять уперся!..

И добавил немного спустя:

– Не тужи много... Об себе тужи... Амба!

Тут же грохнула рядом такая волна, что Федор зажмурил глаза и повторил: "Амба", но, когда открыл глаза, увидел себя все-таки в ялике, только за шею забралась вода и холодила спину... Матрос тоже был рядом и поправлял весло в уключине: чуть не вышибло из рук.

– Мать пресвятая богородица!
– прошелестел губами Федор.
– Неужто смерть?

– Греби!
– отозвался матрос.

– И жена не узнает!..

Почему-то вспомнилась Наталья Львовна такою, какою была в тот вечер на даче Шмидта, когда кричала: "Вы зачем пришли?.. Со старичками моими в карты играть?.."

Тогда показалась она ему всемогущей... И вот он теперь тонет, а она не знает...

– Какая у тебя жена?.. Шкура!
– отозвался матрос.
– У меня законная... Шишнадцать лет... Ребят трое!..

И вдруг застыл с поднятым веслом:

– Нет! Суши весла: не будет дела!..

– Голубчик!.. Что ты!
– испугался Федор.
– Неробь!

– Сто рублей дашь?
– вдруг странно, совсем безумно улыбнувшись одними краями губ и крыльями утиного носа, хрипнул матрос.

– Дам!.. Дам, ей богу!.. Греби!.. Дам!..

– Испугался, варнак!..

Глядя на него презрительно, он начал грести снова.

Привычный, он греб сильнее Федора, - как и нужно было, так как со стороны Федора был ветер, - и на поломанную лопасть Федорова весла вскидывал иногда глаз.

Они пытались пробиться к берегу, а буря их гнала в море, - больше ничего не было.

– Может, якорь бросим?
– спросил Федор.

Это была одна из его надежд.

– Тут бросишь!
– отозвался матрос.

Но была и другая надежда: внезапно начавшись, буря могла так же внезапно утихнуть. Протянут дальше круглые вихревые облака, и море начнет утихать. И он сказал матросу:

– Скоро утихнет, - не робь.

– Дня через два, - отозвался матрос.

– Что два?
– не расслышал Федор.

– Утишится, говорю... дня через два!..

Это знал и Федор, что штормы здесь бывают долги, но не хотелось думать, что это именно такой шторм.

Поднялась горячая, едкая, почти сжигающая досада, что не поехала с ним Наталья Львовна, а осталась в номере гостиницы "Бристоль"... Ждала платья, которое заказала, и только поэтому осталась... Передать задаток за аренду могла бы, кажется, в полчаса - главное, не было готово платье... Но разве нельзя было не дождаться платья? И разве трудно было завезти задаток вечером, накануне того дня, как он уезжал с греком?.. Тогда они поехали бы вместе... И разве, была бы она с ним, пустила бы его в море на этом ялике?.. И черт не взял бы грека, если бы он поехал один в Куру-Узень... Что там показывать? Каменоломня, печь... Но вот... Аренда, платье, Наталья Львовна, - Наташа, - и в результате погиб Макар, и сейчас погибнет он сам.

– Ку-пец!
– вдруг крикнул Афанасий.
– Тыщу рублей дашь, буду гресть, не дашь, - брошу!

– Дам!
– Поспешно отозвался Федор.

Он испугался, взглянув на матроса: глаза, как у Макара, когда он тонул, и такие же обтянутые скулы и желваки на заскульях, и нос утиный, мокрый... Макар!.. Только ростом был выше тот, но неизвестно было теперь, когда он привязан к скамейке канатом, какого был роста матрос.

Вот он весь сморщился от злой, ехидной усмешки и хрипнул:

– Дашь?.. Вот сволочь!.. Знает, что обоим амба - дает тыщу!..

– А-а?
– недослышал Федор.

Но матрос только глядел на него сумасшедшими белыми Макаровыми глазами и качал головой, будто голова у него дрожала...

От этого в первый раз за всю жизнь, какую он помнил, как-то по-особенному, до потери себя самого, страшно стало Федору, и, отвернувшись, он крикнул во весь голос, какой еще оставался:

– На-та-ша-а-а!

Крикнул в берег, в твердую землю, по-последнему, по-детски, как ребенок кричит единственное свое слово: "Мама!", когда охватит его испуг.