Обретение крыльев

– Ради всего святого, можно подумать, с ней за всю жизнь случалось только жестокое и ужасное. Я хочу сказать, здесь не показано, чем она заслужила эти наказания. – Хозяйка вновь посмотрела на одеяло, переводя взгляд с одной аппликации на другую. – Мы обращались с ней хорошо, с этим не поспоришь. Не знаю, что с ней случилось, когда она убежала и была вне нашей опеки.

Теперь маленькая госпожа потирала руки, будто мыла их над умывальным тазом.

Наше одеяло пристыдило ее. Мэри подошла к двери, оглянулась на него, и я поняла, что она ни за что не оставит его на месте. Стоит нам выйти из комнаты, она пошлет за ним Гектора. И он сожжет мамино семейное предание.

Я дождалась, пока шаги маленькой госпожи не затихнут, потом посмотрела на одеяло, на летящих по небу рабов. Мысль о рабском положении была нестерпимей, чем мысль о смерти. Ненависть обожгла меня, и я опустилась на пол рядом с одеялом.

Скай участливо склонилась надо мной, концы ее роскошных волос ткнулись мне в лицо. Волосы пахли метлой.

– С тобой все хорошо? – спросила она.

Я подняла на нее взгляд:

– Мы уйдем отсюда.

Она услышала, но засомневалась:

– Что ты сказала?

– Уйдем, даже ценой жизни.

Скай подняла меня на ноги, словно цветок сорвала, и посмотрела на меня так же, как Денмарк в день, когда он, сидя на гробу, ехал навстречу смерти. Я всегда стремилась к свободе, но не находилось места, куда пойти, и не было нужного пути. Теперь это не имело значения. Свобода стала важнее воздуха. Мы уйдем и, если понадобится, поедем на собственных гробах. Именно так жила матушка. Она говорила: «Выбери, каким концом иголки хочешь быть – тем, в который продевается нитка, или тем, который прокалывает ткань».

Я сняла одеяло с рамы, свернула, подумав, что перья внутри – это память о небе.

– Вот, – вручила я одеяло Скай. – Мне нужно починить накидку этой женщины. Положи одеяло в мешок из рогожи, отнеси Гудису и вели спрятать среди конских попон. И чтобы никого рядом не было.

* * *

Я не только починила накидку. Я взяла с письменного стола Мэри печатку и положила в карман. А дождавшись темноты, написала письмо.

23 апреля 1838 года

Дорогая Сара,

надеюсь, ты получишь это письмо. Мы со Скай уйдем отсюда, пусть даже ценой жизни. Так мы решили. Не знаю, как именно, но у нас есть матушкины деньги. Все, что нам надо, – место, где нас примут. У меня есть адрес на конверте. Надеюсь, что когда-нибудь увижусь с тобой.

Твоя подруга Подарочек.

Сара

Свадьба состоялась 14 мая в два часа пополудни в доме на Спрус-стрит в Филадельфии. Ярко светило солнце, по небу проплывали голубоватые облака. Этот день казался таким настоящим и в то же время совершенно нереальным. Помню, я стояла в столовой и наблюдала, словно издалека, как он разворачивается, будто выбираясь из глубины сна, вставая с прохладных простыней навстречу новому дню, где кончается одна жизнь и начинается другая.

Наша мать прислала поздравительную открытку, чего мы не ожидали, и умоляла прислать письмо с подробным описанием свадьбы. «Что Нина наденет? – спрашивала она. – О, вот бы увидеть ее!» Казалось, мать вздохнула с облегчением от мысли, что у Нины появился муж, и надеялась, что мы обе откажемся от ненормальной жизни. Несмотря на это, письмо было проникнуто любовью стареющей матери. Она называла нас «своими дорогими доченьками» и сокрушалась о том, что мы далеко друг от друга. «Увижу ли я вас снова?» – переживала она. Этот вопрос долго преследовал меня.

Я смотрела на Нину и Теодора, стоящих у окна и готовящихся принести клятвы, или, как выразилась Нина, произнести слова, которые подскажет им сердце. И я подумала: хорошо, что мамы здесь нет. Она захотела бы увидеть Нину в кружевном платье цвета слоновой кости или в наряде из голубого полотна, с розами и лилиями в руках, но Нина отбросила банальности и устроила свадьбу, шокирующую публику.

На ней было коричневое платье из хлопка, созданного свободными людьми, с широким белым кушаком и белые перчатки. Ее наряд гармонировал с одеждой Теодора: коричневым сюртуком, белым жилетом и бежевыми панталонами. Невеста держала охапку белых свежесрезанных рододендронов. Нина воткнула веточку в петлю сюртука Теодора. Мать не допустила бы коричневое платье, а тем паче вступительную молитву от священника-негра.

Когда в филадельфийской газете объявили о свадьбе с гостями смешанного происхождения, мы испугались, что случится демонстрация – с бранью, криками и камнями, – но, к счастью, пришли только приглашенные люди. Там были Сара Мэпс и Грейс и еще несколько знакомых освобожденных негров. Мы приурочили свадьбу к антирабовладельческому съезду, и на церемонии присутствовали самые выдающиеся аболиционисты страны: мистер Гаррисон, мистер и миссис Джеррит Смит, Генри Стэнтон, Мотты, Тэппаны, Уэстоны, Чэпманы.

Это событие назовут аболиционистской свадьбой.

Повернувшись к Теодору, Нина заговорила, а я вдруг вспомнила об Израэле и загрустила. Каждый раз, когда это случалось, возникало ощущение, будто я натыкаюсь на пустую комнату, о существовании которой не знала, и, войдя, встречаюсь с призраком человека, который когда-то обитал в ней. Я давно не была в этой комнате, но, когда попадала в нее, душа моя опустошалась.

Глядя на сияющую Нину, я представляла себя на ее месте, и Израэля рядом с собой, и наши клятвы. Мысль об этом исцеляла меня. Я всегда возвращалась к простой истине: «Не хочу больше Израэля, не хочу выходить замуж». И все же меня пленяло видение того, что могло бы случиться.

Я закрыла глаза и тряхнула головой, прогоняя остатки тоски. Снова взглянув на невесту с женихом, я увидела за окном стремительных зеленых стрекоз.

Нина дала обещания любить и почитать супруга, тщательно избегая слова «подчиняться». Теодор же произнес нудный монолог, осудил закон, который предоставлял мужу право распоряжаться собственностью жены, отказался от притязаний на собственность Нины, а потом смущенно кашлянул, обрывая себя, и объявил о своей любви.

Конфронтация, имевшая место в коттедже миссис Уитьер, осталась в прошлом. Теодор не отказался от своих взглядов, но после свадьбы умерил ораторский пыл, как сделал бы любой влюбленный мужчина. Движение за отмену рабства все-таки раскололось на два лагеря, как и предсказывали мужчины, и мы с Ниной подверглись еще большим гонениям, зато началось движение за права женщин.

Нина распечатывала письмо с предложением руки и сердца от Теодора на моих глазах. Оно пришло в конце прошлой зимы во время долгой передышки в Филадельфии в доме Сары Мэпс и Грейс, где мы готовились к циклу лекций в бостонском «Одеоне». Прочитав письмо, Нина уронила листки на колени и разрыдалась. Когда она зачитала его мне, я тоже расплакалась, но к моей радости примешивались тоска и страх. Я хотела для нее этого брака, желала ее счастья не меньше, чем своего. Но куда деваться мне? Несколько дней кряду я не могла сосредоточиться на лекции, которую готовила, или скрыть страх одиночества. Нестерпимо было думать о жизни без нее, жизни в изоляции, но я не хотела также стать приживалкой, ютиться в задней комнате и путаться под ногами. Мне казалось, Теодор вряд ли захочет, чтобы я поселилась у них.