Обретение Родины

Майор Филиппов, что бывало с ним не часто, проявил некоторое нетерпение.

— Короче, — перебил он Антала.

— Что он сказал? Что он сказал? — с тревогой спрашивал Эмиля буфетчик Риток, который ни слова не понимал по-немецки.

— Потом! Пока помолчи! — отмахнулся от своего спутника Антал и вновь обратился к майору:

— Как я полагаю, господин майор, поскольку вы, русские, разрешаете, то есть я хотел сказать, поддерживаете идею формирования венгерских воинских частей, вы, конечно, не можете не быть заинтересованы в том, чтобы эти части обладали боеспособностью и ударной силой. Вождение войск, как вы, господин майор, знаете не хуже меня, является на сегодня уже наукой, притом весьма серьезной. Армия без кадров, без хорошо подготовленных специалистов…

Филиппову начинала окончательно изменять его обычная выдержка.

— Скажите, что вам надо?

— Я как венгерский офицер…

— Вы офицер? Но если это так, почему вы молчали об этом до сих пор?

— Я действительно офицер. То есть был офицером… То есть…

— И ваш спутник офицер?

— Нет, господин майор. Он рядовой, крестьянин. То есть… Он, собственно говоря, рабочий…

— Понятно, — произнес Филиппов. — Понятно, — повторил он, нервно постукивая пальцами по столу. — Если вы желаете ко всему здесь сказанному что-либо добавить, изложите в письменной форме. Карандаш есть? Хорошо. Вот вам лист бумаги. Можете писать по-немецки или, если угодно, по-венгерски.

В лагере прозвонили к обеду.

— Что он сказал? — не унимался Риток.

— Молчи!.. Мне бы только хотелось добавить, господин майор…

— Я больше вас не задерживаю.

После обеда Антал засел за составление новой бумаги. Риток распустил в своей группе слух, что его об этом попросил сам начальник лагеря. Риток полагал, что столь доверительное сообщение привлечет на их сторону многих колеблющихся. Но он ошибся.

Когда в «камышах» узнали, что группа Антала — Ритока тоже составляет прошение, люди заволновались: очевидно, и для них настал момент сделать выбор, чтобы не очутиться между двух стульев. А раз так, то уж лучше Шебештьен и Ковач с Пастором, нежели Риток с Анталом. Почему именно лучше, объяснить смогли бы лишь немногие, но чувствовали это почти все.

Гонведы, еще вчера не решавшиеся поставить свою подпись под заявлением, составленным Ковачем, теперь один за другим отзывали в сторону то Шебештьена, то Мартона и объявляли о своем желании подписать письмо.

— Поздно! Письмо уже отправлено!

— Зачем же так поспешили? Даже подумать не дали!

— На обдумыванье вам времени не хватило, а слушать бредни Ритока и Антала вы успеваете! — подтрунивал в ответ Ковач.

— Чего ты обижаешь ребят, Марци? Не смейся над ними, — вмешался в разговор Шебештьен. — Образумились, ну и прекрасно. Лучше поздно, чем никогда.

— Что верно, то верно!

Колеблющиеся обратились с жалобой к Пастору. Ведь он не только умел сам говорить, но и обладал удивительной способностью выслушивать других.

— С этими ребятами надо что-то предпринять, — заявил Дюла Пастор. — Пусть с опозданием, но они все-таки пришли. И если уж они в конце концов хотят идти с нами…

— А что тут можно придумать, Дюла? Нельзя же просить вернуть наше письмо обратно. Оно наверняка давно в пути…

— Дюла, в сущности, прав, — сказал Шебештьен. — Нужно что-то предпринять.

— Я знаю, что именно! — после короткой паузы воскликнул Ковач. — Мы попросим майора Филиппова разрешить нам то самое, что устроили румыны: провести конференцию и у нас. И пусть на этой конференции к нам присоединятся все желающие.

Все трое в молчаливом раздумье стояли на задворках прачечной.

Ковач лузгал семечки. Он здорово навострился в этом деле: набирал в рот целую щепотку, а грыз по одному зернышку.

Семечками были набиты оба его кармана. Он выменял их у одного австрийца на самый обыкновенный ластик.

— Угощайтесь, ребята!

Шебештьен взял полную горсть. Пастор отрицательно покачал головой.

— Скажите, — проговорил вдруг он, и на лице Пастора проступило несвойственное ему выражение нерешительности. — Но только откровенно… Как, по-вашему, коммунист я или нет?

Оба изумленно уставились на него.

— Чего молчите?

— Да сам-то ты кем себя считаешь, Дюла? — переспросил Шебештьен.

— Что ты понимаешь под словом «коммунист»? — добавил Ковач.

Пастор перевел дыхание.

Прежде чем заговорить, он проверял в уме каждое слово. Начал торжественно, как гимназист на экзаменах. Приподнятость как-то не шла Пастору и плохо вязалась с его обычным тоном. Но даже и тут он, как всегда, был искренен, говорил без обиняков.

— Как я считаю? Коммунист — это такой человек, который не только любит свой народ, свободу и, разумеется, правду, но и борется за народ. Он готов принести любую жертву, сделать все ради народа — трудового народа и его свободы. Он не потерпит никакой несправедливости.

— Ну что ж, сказано от души, — заметил Ковач.

— Дюла, считаешь ли ты себя таким? — спросил Шебештьен.

— Хочу быть, — тихо ответил Пастор. И громко добавил, почти выкрикнул: — Буду!

На щеках его выступил румянец. Дюла тревожно посмотрел на Шебештьена, потом опустил голову.

— Если ты сам, Дюла, считаешь себя коммунистом, рано или поздно непременно им будешь, — серьезно сказал Ковач, которому в свою очередь передалось торжественно-приподнятое настроение Пастора.

— Спасибо, Мартон. Но я не хочу ловить вас на слове. Прежде чем дать решительный ответ, выслушайте меня до конца. Ведь вы еще многого про меня не знаете, не все я вам рассказал о себе. Человек — это такая сложная штука… Надеюсь, вы правильно меня поймете…

Он умолк.

— Говори, Дюла. Говори совершенно спокойно… Ты среди друзей… О чем хотел ты нам рассказать?

— О двух вещах. Не знаю… быть может…

Пастор снова замолчал. Гмыкнул. И наконец, собравшись с духом, заговорил легко и быстро.

— Первое, о чем вам следует знать, относится к 1939 году, когда хортистская армия вторглась в Закарпатье. Очень я тогда радовался, что туда пришли венгры. Кричал до хрипоты, орал «ура». Через несколько дней орать перестал — уразумел, в чем тут дело… Как говорит Мартон, добрался до сути. Мне стало ясно, что пришли к ним не просто венгерские братья, а прежде всего солдаты Хорти. И до этого времени чешские баре притесняли простой народ Закарпатья, но солдаты и, конечно, офицеры Хорти обращались с людьми еще хуже. Тут долго можно рассказывать, но ведь речь сейчас обо мне, о тогдашней моей ошибке. Повторяю, в момент, когда передо мной появился хортистский солдат, я искренне радовался и кричал ему «ура». Это и есть то, о чем первым делом должны вы знать.