Обретение Родины

Балинт глубоко вздохнул.

— Все удалось вам в жизни, товарищ майор? — спросил вдруг тихо Тольнаи.

— А вам, товарищ Тольнаи?

— Как вам сказать… Хотел бы выразиться поправдивее и попонятнее…

Тольнаи провел ладонью по лбу, покачал головой и сделал широкий жест, как бы готовясь произнести пламенную речь. Потом засунул руку в карман и заговорил вполголоса, вплотную подойдя к Балинту. Казалось, ему не хотелось, чтобы его исповедь услыхал кто-нибудь, кроме майора.

— С давних пор, с очень давних… Пожалуй, когда еще бегал в коротких штанишках, мечтал я стать борцом за свободу. Случалось, даже чувствовал себя таковым, да простит меня товарищ майор за это несколько патетичное выражение! Разумеется, что такое борец за свободу и как надо за эту свободу бороться, я не знал не только в детстве, но даже, если быть откровенным, несколько месяцев назад. Я тогда лишь начинал искать ответа на этот вопрос, отчаянно спорил со многими старыми представлениями и полуистинами, с самим собой, с другими, но главным образом с самим собой. Раньше основу моих представлений о свободе олицетворяли несколько стихотворных строк или имен: Ракоци, Кошут, Петефи. Но уже Дьёрдь Дожа в мои идеалы не входил, хотя я любил крестьян. Оба мои деда были батраками, а прадеды — крепостными. Но видимо, буржуазным историкам удалось-таки меня околпачить. В Яноше Запояи [39] видел я не убийцу крепостных, а прежде всего противника Габсбургов. Борьбу за свободу в 1919 году попросту не принимал во внимание. Правда, не верил и в ту грязь и море клеветы о 1919 годе, хотя должен был в это верить сперва как семинарист, а позднее как преподаватель. Словом, истины о событиях того времени я не знал и докопаться до нее не старался. Почему?.. Сам теперь дивлюсь. Но в подобном положении был не я один. Да, много уживается в голове такого, что трудно совместить. Ну а если говорить о Советском Союзе, так у меня не сложилось о нем никакого определенного представления. Самое благоприятное, что я когда-либо о нем слышал: «Это великий социальный эксперимент». Осмелившийся заявить это уже слыл человеком дерзким и отчаянным вольнодумцем. Чаще доходило до меня обратное: Советский Союз — это Содом и Гоморра, геенна огненная… Когда в нашем городишке Шарошпатаке арестовали одного молодого врача, обвинив его в просоветской пропаганде, я стал помогать его детям. Очень скромно, конечно, притом от к случая к случаю. Однако делал я это не потому, что разделял убеждения доктора, а из простого чувства сострадания. Вам не наскучило, товарищ майор, слушать, что я здесь плету?

39

Запольяи, Янош (1487–1540) — венгерский король, один из усмирителей крестьянского восстания под руководством Дожа.

— Мне это весьма интересно, товарищ Тольнаи.

— Так вот… Был я человеком весьма путаным, с мыслями и чувствами тоже путаными, — задумчиво и не спеша продолжал Тольнаи. — Тем не менее в моем сознании все же твердо укоренилась одна непоколебимая идея. То была идея независимости Венгрии. Она остается для меня святой и по сей час. Раньше я, естественно, не сознавал, что независимость без свободы — только половина блага. И еще меньше понимал, что Венгрия не может сделаться независимой, если венгерский народ не станет хозяином своей судьбы. Наша интеллигенция очень любит громкие слова: «родина», «независимость», «свобода». Она их частенько произносит, но подлинный их смысл ей неведом. И многие из венгерских интеллигентов по-настоящему бы напугались, если бы вдруг проникли во всю глубину значения этих красивых слов.

Тольнаи еще раз провел ладонью по лбу. Он казался взволнованным.

Балинт его не торопил. После короткой паузы Тольнаи заговорил снова:

— Я никогда не спрашивал себя, какие именно силы могут обеспечить народу независимость и что ей угрожает. А потому существующий режим, режим Хорти, оставался для меня единственно мыслимым. Признаюсь, как это ни глупо звучит, я верил, долго верил, будто Хорти в какой-то мере гарантирует независимость стране. Я ненавидел Гитлера, так как понимал, что он угрожает самому существованию Венгрии. Но чтобы я ненавидел Хорти… Этого сказать не могу. Длительное время мы все еще надеялись, что он сумеет защитить Венгрию, а потому многое ему прощали. В том числе даже то, что он превратил крестьянина в раба. В дальнейшем, когда он продал страну Гитлеру, я скорей удивился, чем вознегодовал… Впрочем… Многие венгерские интеллигенты, вроде меня, продолжают и сейчас если не одобрять, то, во всяком случае, терпеть угнетение и ограбление народа. И делают это отнюдь не из враждебности к народу, а будучи искренне уверены, что так нужно во имя независимости страны. Насколько я заметил, вы возлагаете большие надежды на интеллигенцию.

— Это мое убеждение! — тихо вставил Балинт.

— Я понимаю, — кивнув, сказал Тольнаи. — Лучшая часть интеллигенции относится к идее независимости страны чрезвычайно серьезно. Когда Гитлер оккупировал Венгрию и клика Хорти с этим смирилась, во многих умах началось брожение… Я, например, именно в тот момент понял, что решимость бороться за независимость Венгрии проявляет только народ. Те простые люди, которые никогда не произносили громких слов о независимости… тем не менее в случае необходимости… Сейчас эта необходимость наступила…

Тольнаи снова замолк.

— По моему мнению, — сказал Балинт, — сейчас положение сильно облегчается одним обстоятельством: не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Гитлер и Хорти свою игру проиграли.

— А с моей точки зрения, это-то как раз и осложняет дело, — убежденно возразил Тольнаи. — К нам теперь начнут примазываться и такие, кто решил принять сторону народа не по убеждению, а… потому только, что борьба за свободу представляется им сегодня дельцем наиболее выгодным. Прошу извинить за подобный цинизм, но я отнюдь не сгущаю краски. Это столь цинично звучащее определение — истинная правда. И с этим приходится считаться.

Володя опять что-то забормотал во сне. Балинт наклонился над ним прислушиваясь.

— Он, оказывается, только что вернулся из ночной разведки… Докладывает об этом какому-то капитану Медведеву.

2. Встреча

Майор Балинт направил в политуправление фронта подробное донесение обо всем, что видел и слышал в лагере военнопленных. Донесение повез конный нарочный. По забитому транспортом, еще хранившему следы тяжелых боев шоссе всадник пробирался быстрее автомашин.

Нарочный привез в лагерь короткий ответный приказ, во исполнение которого лысый майор немедленно сел в машину вместе с военнопленным Ене Фалушем. Рядом с шофером поместился вооруженный автоматом один из младших лейтенантов. Олднер и Тольнаи остались в лагере.

«Виллис», на котором ехали Балинт и Фалуш, перебрался сначала через утоптанное тысячами ног широкое поле, где застряло три сожженных немецких танка и разбитый грузовик, потом через глубокий овраг, наполненный зловонием разлагающихся лошадиных трупов, наконец выбрались на шоссе. Но даже по бездорожью можно было двигаться быстрее, чем по этой магистрали. Здесь движение застопорилось.

Еще двое суток назад, когда Балинт пробивался на грузовике к лагерю, по шоссе нескончаемыми рядами маршировали колонны советской пехоты. Следом за ней двигались танковая дивизия и артиллерия. Пехоте то и дело приходилось отступать на обочины, пропуская вперед танки, освобождая путь артиллерии, а затем и встречным санитарным машинам. Пехотинцы замедляли шаг, чтобы очистить дорогу, после чего с новой энергией несметным рядом колонн, образующим сплошной поток, устремлялись дальше на запад.

А теперь направляющийся на запад «виллис» Балинта шел по дороге, до отказа заполненной частями интендантской службы. Тысячи машин двигались с грузом боеприпасов, бензина, продовольствия, медикаментов для снабжения войск переднего края. Среди тыловиков то и дело попадались люди то с рукой на перевязи, то с забинтованной головой — армейским тылам в течение суток пришлось простоять под огнем противника.

Множество машин и пешеходов продвигались также в противоположном направлении, с запада на восток. На машинах эвакуировались в тыл раненые. Пешком по придорожным канавам брели пленные.

На перекрестках с гордым видом, преисполненные сознания своей высокой ответственности, стояли девушки-регулировщицы. На деловой вопрос каждая давала обстоятельный ответ. Но стоило кому-нибудь обратиться к ней по личному вопросу или пошутить, как его встречал уничтожающий взгляд и грозно нахмуренные брови.

Внешне регулировщицы весьма существенно отличались друг от друга. Тут были и блондинки, и шатенки, и брюнетки — полные, низенькие, стройные. Были и сосем юные, и постарше. И даже обмундированы были они по разному. Но вели себя все до того одинаково, что, казалось, ничего не стоит спутать одну с другой. Отвечали они по-солдатски кратко, держались по-товарищески, только с чуть преувеличенной серьезностью.

Шоссе, построенное когда-то еще австрийцами, было узко и невероятно извилисто, с поворотами капризного и своенравного характера. Шоссе соединяло не город с городом, а тянулось от замка одного магната к замку другого. Владельцы этих замков успели давно исчезнуть с лица земли, а дорожные извилины и петли остались. Но те, что шагали здесь сегодня, невзирая на все зигзаги, знали, что путь их — только прямо и вперед. И не ошибались.