Обрученные судьбой
Шрифт:
Ксения проснулась, когда громко пробили часы на северной башне Замка, возвещая, что совсем скоро на земли магнатства опустится рассвет. Она ранее принимала этот звук за звон колокола на башне католического храма, что стоял в городке у подножия холма, и все дивилась, как далеко разносится его голос. А потом Ежи показал ей часы на башне — огромный круг с двигающимися палочками, рассказал, что это и для чего служит.
Нельзя сказать, что она не видела ранее подобного: у ее отца были часы, как признак достатка рода. Но это были совсем другие часы — будто скрынька {4}с маленькими ящичками под большим кругом, что двигался сам (вот диво-то!), показывая время от восхода до заката. Эти же, башенные, были с цифирями, и, как
Ксения хотела подняться и подбежать к окну, чтобы убедиться, что Ежи был прав прошлого дня, когда говорил, что стрелки на часах перед рассветом будут смотреть в разные стороны, как вдруг замерла, сидя в постели, заметив на фоне светлеющего окна мужскую фигуру. Владислав!
Он стоял к ней спиной, будто что-то внимательно высматривал во дворе Замка в этот рассветный час. Не услышал ее, не обернулся, и тогда она, поддавшись своему игривому настроению — продолжению того дивного сна, что привиделся ей этой ночью, стараясь не шуметь, спустилась с кровати, подбежала к нему, ежась от прохлады, прижалась к его широкой спине. А потом улыбнулась, поражаясь тому, насколько она мала и хрупка по сравнению с ним. Вон даже обхватила руками с трудом, едва-едва сплела пальцы у него на груди!
— Доброго дня тебе, — прошептала Ксения, прижимаясь щекой к бархатистой ткани его жупана, радуясь его присутствию в ее спальне, как ребенок. Вчера она долго плакала, когда он не пришел к ней вечером, так долго, что разболелась голова. Но вот же он… верно, ночью пришел…
Владислав развернулся к ней, сжимая одной рукой ее пальцы, будто боялся, что она сейчас вырвется и убежит, а потом поднял ее с пола, обхватив пальцами за талию.
— Босая — и на хладном полу! — пожурил он ласково, прижимая ее к себе. — Так и до горячки недолго.
Ксения взглянула на него с высоты, на которой невольно оказалась, и поразилась тому, насколько переменился Владислав. Нет, его внешность была та же: те же темные глаза, тот же тонкий нос, тонкий шрам, идущий вниз от левого уголка рта, та же темная щетина, что бывала у него так часто поутру. Но глаза уже не светились той улыбкой, в которую раздвинулись губы, а морщинки стали еще глубже, не исчезли, как бывало ранее, когда он вот так улыбался ей.
— Что-то стряслось? — напряглась невольно она, вспоминая, что вчера должны были огласить волю батюшки Владислава. Что, если он лишил его наследства, узнав о том, что Владислав желает сделать ее своей женой, встревожилась Ксения. А потом выдохнула — ну, и дура же она! Откуда пану отцу Владислава знать об том? Ведь Владек рассказывал ей — отец его по-прежнему думает, что она сгинула этой весной.
— Через несколько дней в Замке будет пир, — проговорил Владислав, будто не слыша ее вопроса. — Съедется окрестная шляхта, чтобы закрепить за собой фольварки, отданные в службу, и чтобы принять нового ордината.
— Кого? — спросила Ксения, услышав незнакомое слово в речи Владислава. Он же понял ее по-своему и ответил просто, вглядываясь в ее лицо:
— Меня.
Но Ксения лишь улыбалась, не поняв, что это означает для них, и только потом он вспомнил, что для нее неизвестно понятие ордината, погасил невольно вспыхнувшую радость, что она так покойна ныне, что не пугается этих перемен. Отнес Ксению поближе к кровати, где лежал ковер, опустил ее на пол медленно, чувствуя, как снова возвращается то смятение, что металось в его душе этой ночью. Хочет Ксения или нет, но отныне их судьба перевернулась, и другого хода ни у кого из них нет.
— Отец оставил мне магнатство, моя драга, — тихо проговорил Владислав. Легкая тень недоумения и испуга снова стала наполнять ясные глаза Ксении, и он невольно сжал ее ладони чуть сильнее, чем хотел. — Все земли, всех хлопов, весь скарб. Только некоторые земли, что не входили в ординацию… э… только некоторые земли отходят по тастаменту Юзефу.
— Мы не поедем в
Белоброды? — спросила Ксения, все еще не веря в то, что услышала. Вернее, не желая верить. Владислав покачал головой.— Нет, моя кохана. Не сейчас. Быть может, позже, — а потом вдруг стал говорить быстрее, будто боясь, что она перебьет его, что-то спросит или скажет, что он слышать не хотел сейчас от нее. — Мы непременно поедем в Белоброды. Непременно! Но до того надо встретить шляхту, бояр и землян, что в землях… моих. Надо представить им тебя, как будущую хозяйку этих земель. Будет пир. Небольшой, ведь срок еще не окончен. Приедут шляхтичи с женами. Я скажу Магде, чтобы платья тебе подобрала из материнских. Потом, конечно, пошьем тебе собственные, хочешь? Много-много платьев. Даже лучше, что так случилось. Ты будешь, словно королева в этих платьях, в этих гарнитурах. Моя королева…моя чаровница…
Он вдруг привлек ее к себе, стал целовать ее лицо легкими поцелуями, что-то шепча, но Ксения не слышала его. Она пыталась уловить из его сбивчивой речи, что произошло, как он смог стать во главе рода, минуя старшего брата, а потом вдруг ее словно ударило. Они не поедут в Белоброды! Они не будут там жить, не будут растить детей. Она навсегда останется тут, в этом мрачном каменном замке с темными и холодными комнатами, с пугающим ее оружием и доспехах на стенах, где ее вечно будут сопровождать взгляды, которые она ловила вчера, прогуливаясь с Ежи по замку, встречая незнакомых ей мужчин и женщин в диковинных платьях. Настороженные, неприязненные, высокомерные…
Владислав что-то говорил ей потом, вглядываясь в ее глаза, а она только кивала, соглашаясь со всем, не слыша ни единого слова из его речей, вдруг остро желая, чтобы он ушел, чтобы она осталась одна. Она вдруг вспомнила, что должна была прочитать молитву утреннюю, еще пока рассвет не ступил в свои права, но отвлеклась на Владека, забыла о долге. Наконец он ушел, поцеловав ее в безвольные губы на прощание, и Ксения соскользнула на колени перед образом, который с трудом, но сумела закрепить в нужном углу. Мысли судорожно метались, она сбивалась, читая молитву, оттого злилась на себя. А еще злилась, потому что в душе не было той благости, того покоя, что ранее чувствовала Ксения, читая молитвы перед ликами. Видать, ушло оно в наказание за отступничество от веры, пусть и невольное, пусть временное.
Вернулась Катерина, что очередную ночь провела с Влодзимежем, незаметно стала суетиться по спальне служанка, приставленная к Ксении, разжигая огонь в камине, поправляя постель, а Ксения все стояла на коленях перед образом, даже не чувствуя ни холода, ни боли от долгого стояния на каменном полу. Наконец она в последний раз коснулась лбом пола, поднялась, косо взглянула на Катерину, наблюдающую за ней внимательно.
— Ты здорова? — обратилась она вдруг к Ксении, когда служанка выскользнула за дверь, спеша в поварню за завтраком для своей новой госпожи. — Ночь спала дурно? Отчего перед образами так долго стояла?
— Может, я за тебя стояла. И твои грехи отмаливала, ты же не стоишь! — огрызнулась Ксения, усаживаясь в деревянное кресло у камина, пытаясь согреть заледеневшие порядком ноги. Катерина только вздохнула, набросила ей на плечи мягкий вязаный платок, чтобы та совсем не замерзла в своей тонкой рубахе.
Влодзимеж был рад, что Ксения и Катерина по-прежнему были вместе, что ту не удалили от нареченной пана. Весь Замок уже знал, что магнатом был назван Владислав, и теперь Влодзимеж намеревался остаться при своем шляхтиче и далее, не желая уезжать в свой двор, где и хлопов-то не было, а бедность так и сквозила из щелей полуразваленного дома. Быть может, удалось бы получить фольварк в кормление, говорил он этой ночью Катерине, а еще лучше — занять место в Замке. Катерине для того надо было стать незаменимой при Ксении, ведь та непременно оставила бы ее при себе, в своей свите. Ей полагалось иметь хотя бы двух панн при себе, а других женщин Ксения здесь не знала. Это означало определенный статус, ведь это как при королеве фрейлины. Везде рядом — и в пирах, и на охоте, и…