Обрученные судьбой

— Я люблю тебя, — прошептала невидимая ему Ксения. И добавила после. — Всем сердцем и душой.

Владислав проснулся так резко, словно кто-то толкнул его в бок, заставляя пробудиться от этого кошмара, в котором он заново пережил ту страшную для него ночь. Сердце колотилось так, словно он без передышки бежал не одну версту. Кожа была противно липкой от пота. Теперь, когда слова, прозвучавшие из того далекого прошлого, дали ему подсказку, отчего так неспокойно на душе, он мог бы забыть о своей тревоге, но она росла с каждым мигом, буквально стучала в висках.

Владислав скатился с кровати и, накинув жупан, что висел на спинке кресла у камина, прямо на голые плечи, зашагал в покои Ксении. Там было холодно, пусто и темно. Только лампадка горела у образов в киоте, тускло освещая божественные лики. Он прошелся по спаленке из одного угла в угол, убеждая себя, что сердце колотится так в груди только от тех слов, столь схожих со словами, произнесенными перед тем, как он потерял ее. Потом глубоко вдохнул, обернулся к двери, в которой несколько дней назад она помедлила, оглянулась на него перед тем, как проговорить их. Попытался позднее воскресить ее облик, когда сани уезжали со двора Замка.

Бледное лицо на фоне алого бархата плаща, почти одним цветом с пышным мехом горностая на околыше ее шапки. Длинные золотые косы спускаются на грудь. Губы медленно раздвигаются, выпуская на волю всего несколько слов…

А потом Владислав сорвался с места, побежал в свои покои, растолкал слугу, спавшего на сундуке в передней.

— Борздо! Поднимай мою хоругвь! В седло всех! Борздо! — прокричал он тому прямо в лицо, перепугав беднягу таким неожиданным подъемом до полусмерти. Тот скатился с сундука и бросился прочь из покоев, спеша передать приказ пана далее по назначению, а Владислав принялся одеваться, от волнения не сразу попадая в рукава, не с первого раза застегивая пояс.

Как бы он ни спешил, но выехали всадники лишь спустя время, сразу подгоняя своих лошадей взять быстрый галоп, насколько это было возможно на снежной дороге, разъезженной полозьями саней. Взметались вверх хлопья снега, с шумом вырывалось горячее дыхание из лошадиных глоток, превращаясь на морозе в клубы пара, периодически раздавался окрик пана, скакавшего во главе отряда и предупреждающего о перемене дороги, по которой можно было сократить путь, или о препятствии на ней.

Хлопы, что встречали этот мчащийся отряд на дороге, испуганно прыгали подальше в снег, уводили дровни с дороги в сторону, опасаясь быть сметенными этими всадниками, ведь ясно было видно, что те не придержат коней, не желая сбавлять скорости. Рындари в корчмах или шляхтичи, на дворах которых Владислав менял коней, покорно открывали конюшни, даже ни слова возражения не говоря, не задавая лишних вопросов. Ведь они видели по лицу пана ордината, что тот явно чем-то обеспокоен и сорвет свое дурное настроение на любом, кто скажет ему что-то поперек. Молчали и сами пахолики из его хоругви, стараясь держать тот темп, который задавал глава их отряда, даже перекусывая на ходу, насколько это было возможно.

И везде, во всех корчмах, стоявших на дороге в Слуцк, Владислав велел спрашивать о санях, в которых ехала золотоволосая панна, в сопровождении десятка гайдуков и пожилого шляхтича. Его расчет оказался верен — то расстояние, которое покрыли те, которых он преследовал, за несколько дней, его отряд преодолел в три раза быстрее, и уже к концу второго дня ему сообщили, что панна действительно проезжала тут ныне днем. А также добавили, что, судя по разговорам гайдуков, путники собирались встать на ночь в корчме старого жида Адама Пшеховского, что стоит прямо у леса за дымом пана Люцко.

Значит, к ночи он точно их нагонит, с удовлетворением подумал Владислав, отпивая ледяного от мороза меда из фляги, обжигающего своей крепостью его горло. Значит, к ночи он точно будет знать, отчего Ксения, уезжая из Замка, прошептала ему: «Прости меня!»

Хотя быть может, это показалось ему, думал Владислав, гоня коня, взятого в конюшне корчмы, вперед по снежной дороге. Все время пути он вспоминал, есть ли в Слуцке монастырь, что берет женщин в свои стены на служение Господу в вере схизмы. Только потом сумел воскресить в памяти, как несколько лет назад именно в Слуцк ездила его мать, именно о том монастыре Олельковичей {1}так долго и восторженно рассказывала ему сестра, восхищенная богатым убранством церкви на монастырском дворе. Выходит, есть там монастырь, который укроет за своими стенами кающуюся грешницу, спрячет ее от Владислава. А пойти силой на него, значит, навлечь на себя гнев могущественного Радзивилла, что непременно заступится за детище своей жены, ведь именно панна София оберегала схизму в Слуцке.

Душу тут же захлестнула волна ярости на Ксению. Как продуманно! Святый Боже, как все продуманно! Затуманила ему голову словами об их будущих днях, заворожила своими речами сладостными. И этот отказ от ночей с ним! Знала же, что взволнует его этим, что думать он ни о чем не сможет толком, когда перед глазами так и стоит она, такая желанная, да нельзя коснуться.

Кто придумал то? Кто подсказал ей про монастырь этот на земле Радзивиллов? Владислав все сильнее сжимал поводья, представляя, что сделает с тем человеком, что посмел против него идти. Кто? Ежи? Но нет, он даже думать не хочет, что Ежи мог пойти против него. И быть того не может! Он, верно, не знает о задумке Ксении, ведь только в последние дни Владислав решил, что Ксению именно усатый шляхтич сопровождать будет. Она-то думала, что только слуги поедут с ней.

Ах, поскорей бы настичь эту златокудрую обманщицу, что так сладко лгала ему, глядя в его глаза своими невинными голубыми очами! «Осколки летнего неба», как же! Владислав едва сдерживал в себе очередной приступ досады на собственную доверчивость и злости на Ксению. Снова она пошла на обман, не считаясь с его мнением, снова решила за него, какое будущее должно быть у них обоих. Больше не будет того! Никогда! Теперь он понимал московитов, что запирали своих женщин в теремах от света. Самое место ей под замком, думал Владислав, свирепо сжимая челюсти. Самое место там!

Он притащит ее силой в Замок, запрет в покоях, запретит покидать стены ее временной тюрьмы до тех пор, пока их не обвенчают по римскому закону. Раз сказала, что готова веру его принять, пусть и идет до конца в своих обещаниях сладких. Довольно с него потакать ей во всем! Он приведет в Замок священника схизмы, пусть с ним молится во время поста, как желала то, по ее словам, в Слуцке. Чем этот поп будет отличен от того, что в землях слуцких служит? Те же патеры, той же церкви служит. Вот с ним пусть и молится, но подле Владислава, в его землях.

Сначала Владислав не понял, отчего край земли вдруг неожиданно посветлел на их пути, погруженный в свои думы. Придержал коня на миг, разглядывая зарево вдали, словно там, впереди, уже занимался день. Но того быть точно не могло — уж точно не всю ночь скакал их отряд, освещая дорогу факелами, опасаясь сбиться с пути. А потом тревожно кольнуло сердце ледяной иглой, когда кто-то из пахоликов позади Владислава воскликнул:

— Огонь! Горит где-то, пан!

Владислав гикнул громко, послал коня вперед, постепенно заставив того перейти с рыси на галоп. Сердце забилось в груди, словно птица в силке, стуча так громко, что Владислав слышал его биение даже через шум скачки.

Пахолик не ошибся. Когда их отряд подскакал ближе, и уже стали отчетливо видны темные очертания домов дыма на фоне яркого огненного зарева вдали, где, как с ужасом вдруг понял Владислав, должна стоять корчма старого жида Адама. Он издалека увидел, как с грохотом обвалились балки крыши, поднимая в ночную тьму ворох ослепительных искр, хороня под собой остатки того, что еще недавно было большой гридницей корчмы. Жуткое зрелище! Но сердце его прекратило вдруг свое биение не от него вовсе. Он подстегнул коня, даже не видя впереди хлопов, прибежавших на пожар и теперь разбегающихся во все стороны, чтобы не попасть под копыта коней отряда, выехавшего неожиданно к пожарищу из темноты, словно всадники Апокалипсиса.