Обрученные судьбой

Только раз спросил Ежи Владислав о том злополучном дне. Спустя пару тыдзеней после погребения тела панны, когда Ежи уже постепенно стал расслабляться, едва ли не пустив непозволительную беспечность в душу. Ежи ясно помнил, как сверлил его темным взглядом Владислав, и от этого взор душа уходила в пятки, замирало в тревоге сердце.

— Расскажи мне, — глухо произнес Владислав. Он не брился эти несколько дней, и от этой черноты щетины на его скулах и подбородке казалось, что на его лице поселилась тень, затаилась в каждой черте его лица. А быть может, это действительно была тень. Тень того горя, память о котором еще до конца тогда не сумел подавить в своей душе Владислав. — Расскажи мне, как могло…

Он не смог закончить фразу, голос изменил ему, но Ежи понял, о чем тот желает спросить. И он рассказал ему все, что видел своими глазами, свидетелем чего ему суждено было стать.

На вторые сутки пути панна стала жаловаться на зубную боль, что со временем становилась все острее. Берця, служанка панны, предложила той маковый раствор, который прекрасно справлялся с этой напастью. Со временем панна стала все чаще и чаще пить снадобье, ведь его действие было временным, а боль стала к тому моменту, как они въехали на двор корчмы старого жида Адама, совсем невыносимой. Оттого панна приняла двойную порцию настоя, желая уснуть крепким сном и проспать до самого утра, позабыв о недуге, терзающем ее. Ежи предлагал ей принять помощь от кузнеца {2}, да только панна забоялась зуб рвать, отвергла его предложение.

Панна была одна в своей комнате под самым чердаком, когда вспыхнул пожар. Ее служанка, Берця, миловалась с одним из гайдуков на конюшне, остальные ратники сидели в гриднице перед тем, как удалиться спать, пили отменное пиво, что подал радушный хозяин. Часть из них уже прикорнула тут же на лавках, убаюканная теплом от очага да хмелем, поддалась усталости, что навалилась после долгого дня пути. Они были единственными гостями жида, потому вольготно устроились в большой зале на нижнем этаже.

Заснул и Ежи, за что клял себя впоследствии последними словами, а пробудился от криков и жара, что уже становился невыносим. Весь нижний этаж был затянут дымом, и видимость была почти низкой оттого — не далее чем на вытянутую руку можно было разглядеть в этом аду, в который тогда превратилась корчма. Лестница, ведущая на второй этаж, уже горела, и по тем истошным крикам, что издавала в нерешительности замершая у ее подножия служанка, Ежи сразу же понял, что панна осталась там, наверху, где уже вовсю полыхал огонь.

— Испугались люди, есть такой грех, — глухо произнес он, стараясь не отвести глаз от этого тяжелого взгляда, которым буквально буравил его Владислав. — Все метались по гриднице, как полоумные, кричали, искали выход из этого ада. Я же рванул к комнате панны, пробираясь через огонь, что был на пути. Но было слишком поздно, Владусь. Слишком поздно! Когда я поднимал ее с кровати, перина полыхала, а панна будто в огненном кольце лежала. Я даже подумать не мог, что она… что она… думал, просто дымом надышала. Только во дворе увидел… Прости меня, Владусь! Не уберег я твою панну! Не дозволил бы ей мака пить, не дозволил бы свечу оставить подле постели. Прогони я тогда Берцю с конюшни…! Прости меня, Владусь!

— Ты предал меня, Ежи, — едва слышно произнес Владислав, и Ежи вздрогнул словно от удара при этих словах, сжал пальцы, пытаясь обуздать свои эмоции, чтобы ненароком не выдать себя. — Предал меня! Кто Ксении подсказал о монастыре в слуцких землях? Кто сказал ей? Не сама она решила там укрыться, не сама замыслила то. По глазам вижу, что есть вина передо мной у тебя, да только не в том, что не спас от огня панну, совсем не в том.

— Вспомни расклад в игре, что ведешь на поле шахмат, — осмелился ответить ему Ежи, осознавая по краю какой глубокой пропасти ныне ступает, надеясь тем самым уберечь себя от падения. — Вспомни, как попадал в ловушку, когда укрывал королеву, Владусь. Нельзя было в этом раскладе сохранить королеву и получить победу. Только поражение ждало тебя, ты и сам знаешь то. Никому не было бы худо, коли панна пришла бы за стены святые. Ее душа нашла бы покой и благость…

— Есть пути, которые кажут¬ся человеку прямыми, но конец их — путь к смерти {3}, - резко прервал его Владислав. — То слова святой Книги, не мои. Ты и панна расставили фигуры для игры, но кто сказал, что мне будет по нраву ее исход? Culpa lata {4}, Ежи! Но вести ныне спор…! Впустую!

В тот день Владислав удалил от себя его, попросил не показываться ему на глаза, но на следующий же день призвал к себе, попросил сопровождать во время верховой прогулки по окрестным землям. И Ежи со временем решил, что его миновала участь охлаждения ордината к нему, что тот забыл о так и невыполненной задумке шляхтича удалить от Владислава панну.

Но Владислав никогда ни о чем не забывал и никогда не прощал обид, уж кому ли не знать то, как Ежи, что был столько лет подле молодого пана. И попытавшись разузнать окольными путями о том, был ли кто в сговоре еще помимо Ежи и Ксении, и убедившись, что Ежи не лгал ему тогда, Владислав снова отстранился от усатого шляхтича, а позднее и вовсе попросил того проверить дела в своей вотчине. Это означало, что Ежи просят покинуть Замок, и неизвестно было, вернет ли его к себе когда-нибудь Владислав обратно. Оттого так и ныла душа ныне, и даже радость от вида собственных земель, своего небольшого дома, знакомых лиц холопов не могло унять горечи в сердце.

— Пан Ежи, — кланялись низко холопы, работающие в тот час на дворе — кто колол двора, кто занимался починкой единственной колымаги, что имелась на дворе пана Смирца. Высокий хлопец принял из рук пана поводья коня и, поклонившись в пояс, увел уставшее с дороги животное к конюшням на заднем дворе, чтобы растереть того с пути.

На крыльцо с небольшой лестницей и гладкими перилами выбежала полноватая женщина в холопской одежде — рубахе да длинной полотняной юбке. Белая панева, украшенная вышивкой, укрывала от постороннего взгляда волосы. Бусы на ее шее да отделка фартука богатой вышивкой свидетельствовали о том, что эта женщина занимает далеко не последнее положение на дворе пана.

Женщина всплеснула перепачканными в муке руками и тут же поклонилась пану, а потом широко улыбнулась, глядя, как тот медленно идет к крыльцу, потирая спину.

— Рада видеть пана Ежи в добром здравии, — снова поклонилась она, когда он подошел ближе, но уже не так низко, как кланялась в первый раз.

— И я рад видеть тебя, Збыня, — кивнул ей Ежи, а потом заглянул в темный проем двери за ее спиной, словно ожидал увидеть среди встречающих еще кого-то. — Здрава ли Марыся твоя?

— Здрава, пан, здрава. Уже совсем девица стала моя Марыся, зарумянилась краса, — затараторила женщина, но примолкла тут же, как Ежи поднял руку.

— Где пани Катаржина? Что не вышла встречать отца? — Збыня поежилась при виде того, как грозно сдвинул пан Ежи брови, как положил ладонь на рукоять плети, что виднелась из-за широкого пояса. Она оглянулась сначала в сени, потом взглянула куда-то назад, за пана, в распахнутые ворота, через которые тот въехал во двор.

— Пани Кася с паном Лешко уехала, — тихо проговорила она. — Думала, как обычно, поедут на луг за двором, да нет их там ныне. Видать, проехаться снова до полей решили. А может, и до Браславского леса надумали. Прошлого дня туда ездили, как пани Кася после сказала. Скоро, говорит, Збыня, буду сама в церкву ездить. Вот ведь что удумала-то, пан! Хоть и вдовая, но все же баба же! Разве ж добро то? Разве ж добро?