Обрученные судьбой

— Не по вкусу снедь? — спросил позднее Владислав, поднимая взгляд на Ксению, тут же замершую напротив. — Или нынче день какой особый у схизматиков, что и крошки в рот нельзя взять?

— Я не понимаю, — произнесла Ксения, стараясь не замечать издевки, прозвучавшей в его голосе. — Я не понимаю, зачем ты позвал меня сюда. И есть не могу от волнения, и ты знаешь об этом! И не стоит ныне вот так поднимать брови, словно дивишься слышать то.

— Это всего лишь ужин, пани, — проговорил Владислав. — Ужин с пани, от которой у меня недавно появился сын, и которая неведома мне. Разве дивно должно быть желание мое узнать ту пани, что радость принесла в мою жизнь?

— Ты знаешь меня, — прошептала Ксения. — Я та же, что и была…

Владислав долго смотрел ей в глаза, а потом вдруг бросил в тарель кусок хлеба, что ел в тот момент, вытер руки об скатерть и, с шумом отодвинув кресло, приблизился к Ксении, обогнув стол. Присел на корточки, положив локти на подлокотник ее кресла, стал внимательно смотреть в ее лицо, а потом поднял руку и провел кончиками пальцев по ее лицу и вниз по линии тонкой шее к вырезу платья.

— Ты права в одном — лицо и тело те же самые, а вот тут, — он легко ткнул пальцем в центр груди Ксении. — Тут совсем иная пани, неведомая мне совсем. Та, что я знал… ее больше нет. Я не чувствую ее боле. А та, что ныне в этом теле перед мной мне незнакома. Та, что невольно сгубила девицу в пожаре, скрывая следы… та, что без раздумий послала стрелу в спину человека, готового последнюю каплю крови за нее отдать… Я ведь ныне доподлинно знаю, что не знаешь ты промаха. Знать, желала тогда убить и едва не умертвила пана Добженского. Только Божья воля его спасла тогда. Чтобы он поведал мне о сговоре вашем. И ведь мне в спину целилась, на меня подняла самострел… Да я бы руку себе отрубил бы, лишь бы вреда тебе не причинить! И ты говоришь, что ты та же, что была ранее? Хотя в одном ты осталась прежней….

Владислав ловко зацепил пальцем тонкий шнурок на шее Ксении и достал из-под выреза платья серебряное распятие.

— Схизматичка и истинная московитка с медом на языке и льдом в сердце, как и твои земляки!

Ксения ударила его по руке, заставляя его выпустить шнурок, и распятие упало на ее грудь. Голубые глаза смело встретили мрачный и злой взгляд темных глаз. Владислав первым отвел взор, поднялся на ноги и, подойдя к столу, налил себе из кувшина вина, махом проглотил ароматное содержимое чаши. А потом отошел к камину, стал глядеть в ярко горящий огонь, прислонившись лбом к теплому мрамору, не замечая жара, что бил в лицо, ведь огонь, бушевавший в его душе, обжигал куда горячее.

— Расскажи мне, — произнес после некоторого молчания Владислав. — Расскажи мне об Андрусе, о тех годах, что я не был с ним. Я знаю, он родился до Адвента…

— Верно, — проговорила Ксения. — На Ераста {3}. Тогда было солнце на небе, шел снег хороший, и Збыня, хлопка пана Ежи, все приговаривала, что у рожденного будет все гораздо — и удачи, и силы, и доля лучшая будет.

— Верно, так и будет, — глухо проговорил Владислав, не поворачивая к ней головы. А потом стал расспрашивать ее, как рос Анджей: когда на ноги встал, что ему по нраву было, а что не очень. И Ксения отвечала подробно на расспросы, возвращаясь в то время, когда Андрусь был совсем маленьким, снова переживая года его младенчества. Она слышала, как теплеет голос Владислава постепенно, видела, как расслабляются его плечи. А после он даже рассмеялся несколько раз свободно и легко, когда она стала рассказывать забавные происшествия, что случались с маленьким Андрусем.

— Постриги. Расскажи о них, — попросил после Владислав. — Этой осенью были?

— Прошлой, — откликнулась, помедлив, Ксения, чувствуя, как снова стал вползать в комнату некий холод, неприятно пробежавшийся по спине ледяными пальцами. Она не могла не рассказать ему о постригах и сажании на коня, зная, как больно ему слышать о них, о том самом важном моменте для любого отца.

— … и он не боялся ничуть высоты коня, — закончила Ксения.

— Он храбрый мальчик, мой Анджей, — проговорил Владислав, а потом резко хлестнул вопросом, к которому как ни готовилась Ксения с ответом, а все же дрожал голос, когда отвечала на него, ощущая некую вину за произнесенные слова. — Кто возле коня шел? Кто подле сына моего шел?

И получив тихое «Пан Роговский», резко повернулся к ней, так резко, что полы жупана едва не попали в языки огня в камине. Затем молча прошел к столу и снова налил себе вина из кувшина, едва не расплескав то на скатерть, но пить не стал — так и не поднеся ко рту, вернул чашу на стол, а сам снова подошел к Ксении, оперся одной рукой о спинку ее кресла, а другой о стол, склонился к ее уху.

— Скажи мне, моя драга, как на духу, как исповеднику своему сказала бы, — прошептал Владислав, едва касаясь губами ее уха. — Этот пан Роговский, этот волколак… Каков он?

— Я не понимаю, о чем ты, — проговорила Ксения, стараясь не показать своего замешательства от этого вопроса, своего невольного стыда от воспоминания, как когда-то страстно отвечала на горячие поцелуи Лешко, гладила его обнаженную широкую спину.

— Неужто? — переспросил Владислав вкрадчиво. — А ведь ты с ним была… Ежи просил не судить тебя строго, когда выдал тебя с головой в том. Мол, жинка без мужской руки столько лет и зим, слабая бабская натура… добрый мужик рядом…

Ксения резко повернулась к нему, чуть ли не открыв рот от потрясения, чувствуя, как пятнами стыда заливается шея и грудь в то время, как лицо ее стало белее снега. Глаза Владислава сверкали таким огнем ярости, что она даже испугалась его на миг, сжала подлокотники кресла с силой, пытаясь унять страх и волнение.

— Это не то, что ты думаешь… и Ежи… он не понял, — сбивчиво начала она, сама не подозревая, что копает себе могилу ныне своими словами. — Это не то… всего лишь раз. Я была…

Глаза Владислава вдруг погасли, а уголки губ опустились вниз. Он положил пальцы на губы Ксении, призывая ее замолчать, не продолжать говорить о том, что слышать он вовсе не желал. И он уже клял себя за то, что вытащил это на свет Божий из тех потайных уголков, где и должны храниться подобные вести.

— Как я могу верить вам отныне, моя драга? — прошептал он с такой горечью в голосе, что Ксении захотелось плакать. — Как я могу верить вашим клятвам? Ведь Ежи на огне клялся во многом. И о том, что чиста ты передо мной также. А выходит вон оно что…

Владислав резко поднялся на ноги, вышел из комнаты, вернувшись лишь с бумагой в руках. Он протянул грамоту Ксении, растерянно принявшей ее. Бумага была написана на латинянском языке, по-прежнему незнакомом Ксении, и она взглянула на Владислава недоуменно.

— Что это?

— Adoptatio {4}, бумаги адопции. Анджей отныне мой законный сын и наследник ординации, — ответил Владислав. — Отныне я в полной власти забрать у тебя его. Но я не буду этого делать, не надо ранее времени лить слез. Я понимаю, что Анджей не только мой сын, но и твой. Ему нужна мать не менее, чем отец. И я готов делить его с тобой.

— Как некогда делили тебя твои отец и мать, — глухо проговорила Ксения, и Владислав грустно усмехнулся.

— Ты права в некотором роде. Но мои родители жили некогда вместе, оттого мне было больно видеть их разлад. Анджей же не имел этого перед глазами. Для него мать и отец живут раздельно, и пусть так и будет отныне. Ты останешься жить в вотчине Ежи, раз сама выбрала эту землю когда-то. Анджей будет навещать тебя раз в три тыдзеня и жить с тобой по несколько дней. Пасха и Рождество он должен проводить в Замке, остальные дни праздников могут быть оговорены, — Владислав свернул грамоту и убрал в кожаный чехол, перевязал тонким шнуром. — Ты сама должна понимать, почему я не могу оставить Анджея мужать возле тебя. Он — сын ордината Заславского и должен с детства быть привычен к этому статусу.