Обручник. Книга вторая. Иззверец

А что такое иметь?

Значит, владеть.

И откуда было набрать сильных французов, чтобы поселить их хотя бы на сто квадратных километров по одному?

И еще одно он отметил:

– Нас портит всеядство.

И – полуобъяснил:

– Победа хороша не тогда, когда она абсолютна, а когда продумана.

Если честно, Кобой половина из того, что он говорил, воспринималось со знаком минус.

Не отвергалось напрочь.

Но и не принималось в свой актив.

Сейчас тут, в Гори, на спокойные нервы обдумывая все, что произошло в Тифлисе, Коба приходил к одному выводу, что это вряд ли можно записать в актив тому, что зовется борьбой.

Может, это, конечно, и шаг. Но скорее всего на месте, обозначающий движение, но не покоряющий расстояния.

– Надо мелькать, но не нужно мельтешить, – сказал старый рабочий.

Но одно Коба вынес как непременность. В нем есть чувство лидера, но нет карьеристских наклонностей.

Другой бы на его месте кинулся бы бить себя в грудь, что участвовал в демонстрации, которая понесла первые жертвы.

Одно можно сказать непременно, что в политике он не сиюминутник. Что у него уже есть свои планы. И пересадка в Гори – это не просто дезертирство, а отход на запасные рубежи, чтобы потом…

Он не собирается разглашать своих действий. Ибо лучше их увидеть таковыми, чем сто раз услышать, что они есть.

Однако вспомнились слова Якова Эгнатошвили, который оплачивал его учебу в семинарии, сразу после того, как Сосо ее бросил:

– Из монастыря два пути – к Богу и на панель.

Конечно, это заело.

Но не до той степени, чтобы мстительно ответить:

– За чужой счет учеба не в счет.

Но обидно было, что борьбу за лучшую долю людей Эгнатошвили сравнивал с развлечением на панели.

Вот почему свои планы он держит далеко под спудом.

11

Он целый день пытался вспомнить, где вычитал или услышал фразу: «От ожидания счастья нельзя устать».

А сегодня Ленину казалось, что он именно устал.

Только, кажется, неведомо отчего.

И еще ему казалось, что этому способствовала география его пребывания.

Именно Швейцария.

И Цюрих, и Берн, да и сама Женева – были городами людского пресыщения, тихого уютного благополучия, не намекающего ни на землетрясения, ни на наводнения, ни на другие природные безумства.

Швейцария жила даже без пожарки.

Во всяком случае, Владимир Ильич не видел, чтобы здесь что-либо горело.

– И это несмотря на то, что наша «Искра» тут постоянно вспыхивает.

Это он сказал Розалии Землячке, активному агенту «Искры», только что прибывшей из Одессы.

Ей было двадцать пять, но она не казалась наивной девушкой.

Даже представилась как вполне взрослая женщина:

– Розалия Самойловна.

Единственное, что он не уловил свойственного барышням ее возраста, это остатка девичьей невинности и понимания сути естества, заключающегося в желании нравиться противоположному полу.

Они пили чай, и она говорила.

Хотя я приехала сюда, чтобы слушать, – начала Розалия, – но сперва, мне кажется, стоит рассказать о том, что и определит тему нашего дальнейшего разговора.

У Ильича засвербело чуть подъядовитить свою улыбку.

Но он этого не сделал.

Облик Землячки не позволил.

Он был слишком правилен и категоричен, если так можно сказать об облике.

Кажется, ей никогда не читали стихов.

И не признавались в любви.

И глаза ее не ведали слез.

А может, он все это выдумал?

Попутно.

Для разнообразия бытия.

Чтобы создать идеальный образ женщины-борца.

Ведь Крупская на эту роль явно не шла.

«Минога».

Она многое растеряла после того, как лишилась этого прозвища.

Словно оставила эту глубину, на которой к личности приходит что-то близкое к аскетизму.

Сейчас ее заедала обыкновенность.

Даже домашность.

– Одесса, – продолжала Розалия Самойловна, – город сиюминутных увлечений. Рыдания и смех там ходят в обнимку как брат и сестра.

– Значит, на серьезность отношений и рассчитывать не стоит?

В словах Ильича прозвучала легкая подначинка.

Но и ее уловила Землячка.

– Но «увлечение» и «развлечение» хотя и имеют там один корень, но живут в разном значении.

Он отметил про себя определение «живут».

В ней тоже жило что-то противоречивое девичьему естеству.

Не родилась же она с соской, на которой было написано «революция».

А как это смешно бы было – пустышка с таким словом.

Ведь от него, как сказал один священник, будь оно рождено вместе с человеком, повяли бы цветы Эдема.

– Осторожничать в нашем городе, – продолжила Землячка, – значит навлечь на себя подозрения всех, кто на них только способен.

– Значит, риск ваш вечный спутник? – уточнил он.

– Нет, попутчик.

И она пояснила:

– Только в Одессе знают разницу между этими двумя понятиями.

– Ну а каков у вас рабочий класс? – поинтересовался Ильич.

– Галдежный, – ответила она.

Ленин чуть прибавил косинку к своему взору.

– И о чем же он галдит?

И этим как бы обезоружил ее от мысли, что он не знает этого слова.

Разговор, примерно, такой:

– «Когда же будет так, как могло бы быть».

И когда вдруг подумаешь, что это и есть момент, чтобы открыть им глаза…

Она подзадумалась.

– Они начинают говорить совершенно о другом? – попытался угадать Илиьч.

– Как это не прискорбно, но именно так. Причем делают вид, что до этого и не пытались сетовать на жизнь.

Но есть и такие.

И она стала декламировать неведомо чье стихотворение:

Мы разносим по трюмам угрюмость,Мы себя не всегда понимаем.И поэтому всякую глупостьЗа душою следить нанимаем.

Она, видимо, подумала, стоит ли читать дальше.

– Вот эти – романтики «книги и фиги», – как они о себе говорят, ближе к нам.

Но уж больно несерьезны.

И Ленин представил себе Землячку, выступающей в каком-то из таких увеселительно-развлекательных клубах.

Что она там говорит?

И он задал ей такой вопрос.

– Я сначала – безусловно и честно – принимаю их правила.

Говорю, например, что-то о «игре обобщения».

– А что это такое? – спросил Ленин вполне серьезно.