Обручник. Книга вторая. Иззверец

– Не бывает жизни вне слухов, – назидает старичок, что справа.

– Люди чахли от одичания, – шепталось слева.

А впереди болезненно пухлые размышления о будущем.

И вдруг – встреча. Симон Тер-Петросян откуда-то вывернулся. Глянул на Кобу, как на обреченного.

– Ты что тут делаешь? – спросил полушепотом.

Коба – так же – ответил:

– Свободой торгую, а нищету так раздаю.

Но шутка не трогает Камо, как когда-то, тогда еще Сосо, прозвал своего друга из-за того, что тот именно так произносил слово «кого».

– И куда ты теперь?.. – по напряженности вроде бы простых вопросов Коба понял – Камо уже знает, что его всюду ищут жандармы.

И – как-то неожиданно – вспомнил одну особенность друга, когда тот, взяв в руки большую Библию, бойко читал любые псалмы. А как доходил до заповедей, тут же засыпал, причем самым натуральным образом.

И еще Камо умел как-то особенно искренне радоваться, забывая негодовать тогда, когда этого требовали обстоятельства.

Коба делил друзей на три, можно сказать, категории.

В первую, естественно, входили самые надежные. Как раз те, которым можно было доверять тайны и – запросто – принимать от них помощь и поддержку.

Во вторую он отряжал тех, которые большие желания только щекотами микроскопическими победами.

Это были, так сказать, парадные друзья. С ними хорошо иметь дело, когда рядом толпа и они преданно ждут твоей очередной, как правило, глупой выходки.

И муравьиное усердие делало их старание себя проявить почти нулевым.

Третий вид друзей можно сравнить с условно съедобными грибами. Эти дружат с тобой тогда, когда ты успешен или чем-то знаменит.

Выкинешь – не важно какой, – но фортель, и они тут как тут.

По-собачьи преданно смотрят в глаза. Особенно любят, когда он говорит. Или читает вслух. Не важно что.

Коба, понимая истинное значение всех, как-то ровно видит себя со всеми категориями друзей.

Но предпочтение, естественно, отдает первой из них.

И не потому, что они уж особо преданы и надежны. А что с ними интересно. А это, прямо скажем, очень важно во все времена.

– Ну как там? – спросил Камо, имея ввиду Гори.

– В смысле социального положения, – чуть отойдя от удивления, сказал Камо, – все стоит на прежнем месте.

Он еще думал, что их подслушивают.

– Психологическая же основа… – он чуть понизил голос: – «Тит, в глазах которого презрен отверженный…».

И Коба понял, что последняя фраза это ни что иное, как часть псалмы четырнадцатого, совершенного в изречении Давида. И что за этой цитатой стоит банальное: его ищут и в Гори. И, наверное, побывали у матери. И та теперь дрожит за его судьбу.

И, конечно, сейчас весь резон двинуться именно туда, в Гори. С одной стороны, успокоить мать, даже сделав ее своей соучастницей, с другой…

Тут очень заметны границы интеллигентности на фоне, в общем-то, хулиганской атмосферы.

Коба взглянул на своего друга.

Он уже добродушно освоился с тем, что диктовала неизбежность. И – улыбался. Одновременно как бы смеясь над своей одеждой.

Коба же носил обычно то, что подчеркивало, можно сказать, повышенную жалость к себе.

Как кто-то когда-то сказал, что Коба, а тогда еще Сосо, выпечаливал все вокруг. Даже трава, кажется, чахла, по которой только что проходила его стопа.

Но именно эта одежда делала его свойским, можно сказать, в любых обстоятельствах по банальной причине.

Оказавшись среди не в меру прилично одетой публики, он неотразимо острил, и печать пренебрежения медленно отходила на второй план.

Хохотно встретив его в затрапезье, те, кто одевались попроще, считали, что он хочет чуть опуститься ниже их, чтобы ни у кого язык не повернулся просить взаймы.

Ну а у «латников», как он звал тех, кто щеголял в залатанной одежде, были с ним, как сказал какой-то уличный дедок, «полюбительские отношения».

– Трудно осмыслить события, которых не было, – сказал Камо, и Коба понял, что кто-то посторонний пристроил ухо к их разговору.

– А я люблю смотреть, как пасутся кони, – опять же вроде бы никудышниной ответил, а скорее, констатировал Коба.

И вдруг Камо зашептал:

– Только честно. Ты чувствуешь свое предназначение?

И Коба положил ладонь ему на плечо:

– Пойдем, – сказал.

И они медленно покинули рынок.

Мать ахнула, но отстранилась от двери. Пропустила в дом.

– Что с тобой, сынок? – спросила.

Коба подошел к кувшину с водой, высоко воздев его над головой – пил.

– Меня будут искать, – сказал.

– Кто? – спросила Кэкэ.

– Все, – ответил он.

И мягко, как бы чувствуя себя на миг, но в безопасности, прошелся по комнате.

– Я уйду в пещеры, – сказал он.

– Но там… – было завозражала мать.

– Амирхан мне поможет, – перебил ее сын.

И он ушел. Но не в город духов.

Ему долго не открывали, все расспрашивали, кто он, да откуда, потом на пороге появился заспанный Юсиф.

– Ты? – удивленно отшатнулся он, увидев перед собой Кобу.

– Как видишь.

Пауза была длиннее Куры от истока до устья.

За это время успел выглянуть Мешкур.

И он удивился не меньше брата.

– Как ты тут оказался? – спросил.

– Почти как и ты – ногами вперед.

Затем на крыльце появился Акрам – последний из братьев Наибовых, и сказал неожиданное для всех:

– А я тебя ждал.

Они зашли в дом.

Кто-то из женщин уже принес вино.

– Как будет назваться революция, которую вы готовите? – уже после первого глотка спросил Юсиф.

– Социалистическая, – ответил Коба.

– Ну а после нее куда люди ринуться? – не унимался сапожник.

– К коммунизму, – был ответ Кобы.

– Значит, – резюмировал он, – подметок много износить придется. Поэтому моя профессия не учахнет.

– А бабы будут бабами при любой власти, – сказал Мешкур. – поэтому моя ювелиристика не пострадает.

Акрам же, долго не участвуя в разговоре, вдруг произнес:

– Все зовут меня Угрюмым Вором. Может, наконец, наступит для меня такое время, когда я развеселюсь.