Обручник. Книга вторая. Иззверец

– Это вид идеального на фоне ложного, – ответила она.

– В пословице это бы запечатлелось так: «Чем дальше в лес, тем больше дров».

А какая суть в этих, в общем-то, противоположных понятиях?

– Намек на парадокс.

– Значит, – заключил Ленин, – там живет Ея Величество Демагогия?

– С первого взгляда, да.

– А – со второго?

– Дальше комментарии сужаются до понятий.

– А не наоборот?

– В том-то и фокус. Ведь порой жест бывает не только намеком на предмет.

Она помолчала и продолжила:

– Загадка трудной жизни в утверждении, что все идеальное – ложно.

– А разного рода разгул?

– Это крайность, убивающая счастье.

– Мудрено живете, – заключил Ленин.

– «Изысканно-адски», – заметил один из завсегдатаев клуба «Пустей мармышки».

– И такое есть?

– Еще бы.

Розалия Самойловна уехала, а Ленин долго жил под впечатлением этой встречи.

Землячка как бы чуть-чуть приоткрыла дверь в мир, где инакость правит определенностью.

Где все вроде бы так, и вместе с тем, не так.

В том же Тифлисе, или там, в Москве, на заводах люди подвержены влиянию коллективного познания.

В Одессе всяк биндюжник индивидуален.

Словно для него так и не подобрали в жизни стандарта, как одежду по росту.

Надежны ли одесситы, он еще не знает.

Но сосредоточивать себя только на них Ильич Землячке не рекомендовал.

– Непременно побывайте в Екатеринославле, – напутствовал он.

А когда Розалия ушла, долго размышлял о художнике Врубеле.

О его знаменитом – таинственном – Демоне.

Ибо именно его черты уловил он в облике Землячки.

Досье

Розалия Самойловна Землячка. Рождена 1 апреля 1876 года. Член партии с 1896 года. А вообще в революционную деятельность Розалия была вовлечена в 17 лет. Сидела в тюрьмах Киева, Москвы и Петербурга. Активный агент «Искры».

12

Макс не знал почему, но его долго еще томил сам факт, что Гамлет носит его фамилию, или, наоборот, коли учесть их взаимный возраст, потому он страшно обрадовался, когда мать сообщила, что сосед все же не Волошин, а Волощин.

И вот разница всего в одной букве и внесла некое успокоение.

А жизнь его в Москве все больше и больше накалялась до той степени, что начала жечь не только тех студентов, что были вокруг, которых он буквально сминал своей доморощенной эрудицией, но и тех, кто надзирал над всем, что творилось тогда в политическом безумстве молодых людей.

И вскоре Максу было предписано возвратиться в Феодосию и не меть больше дел с университетом.

В Крым он ехал с чувством проигравшего сражение полководца.

Именно проигравшего, а не потерпевшего крах.

С самых первых шагов в университете он затеял некую игру, сперва в заметность, потом в борьбу с ней.

Но и та, и другая были нарочито капризными, словно отсчет свой вели сугубо от женского начала.

Часто он задавал себе довольно банальный вопрос: зачем было выделяться? Что это ему дало?

Ответа не было.

Но был еще вопрос: «А что толку быть серой горушкой, когда в тебе гудит вулкан?».

Елена Оттобальдовна встретила его в Симферополе.

Блудным сыном он не выглядел, но какая-то застенчивость жила во взоре.

И мать спросила:

– Ты это можешь хотя бы чем-то оправдать?

Он бросил взор в небо, где нагрубло слоились тучи.

– Поступки, как вы мама должно быть знаете, – произнес, – не делают чести, когда они просто объяснимы.

Она ничего не ответила.

В морщинах ее лица, да и платья тоже, гулял сквозняк вселенной.

Ей хотелось улыбнуться.

Но этого не удавалось по одной причине, что ей было ведомо – он возвратился под надзор полиции.

А он-то, – что она могла заверить под любой присягой, – не был политически наэлектризованным. Марксизм же, в голом, оголтелом, можно сказать, виде, его не интересовал. Потому что он был человек искусства, жрец поэзии и миротворец живописи.

Его окружала музыка, где барабаны не играли главенствующей роли.

– Я не зря провел там время, – оправдывался он, – и многое, вопреки моему желанию, понял.

Мать молчала.

Для нее было важно другое – она его не потеряла в древней Москвы, которая больше столицы истинной законодательствовала и диктовала свою волю и власть.

Мир был слишком подл, чтобы пытаться в нем найти себе утешение. Но жизнь однообразно шла, бежала, плыла, – словом, продолжалась. И требовала, если не обновления души, то хотя бы попыток это сделать без ущерба для биографии.

А исход века уже накалился разного рода негативизмом, который исходил даже от великих.

Как медведь в своей берлоге, проснувшийся среди зимы и увидевший неприкаянность природы, вел себя Лев Толстой.

Метался, палимый чахоткой и лукавостью женщин, которые его окружали, Антон Чехов, искал безумства в пресной обыкновенности Александр Блок.

И это все надо было осмыслить, прочувствовать, оченить и предать анализу.

Они стояли на вокзале, все еще подвергнутые мыслями друг о друге, но уже и матери и сыну было понятно, один этап жизни потихоньку сбыт, теперь должен начаться новый. И, конечно же, не с «Путеводителя по Москве и окрестностям», которым запасся юный Волошин, когда собрался покорять Белокаменную.

Пусть не в первую очередь, но узнал он, что такое представляет из себя знаменитый загородный ресторан «Яр», в котором, как правило, выпендривались неожиданно разбогатевшие купчики и потухшие знаменитости.

А с одной цыганкой из хора он даже пытался завести нешутейное знакомство.

Волощину, как и Пушкину, захотелось через неприкаянность чуждой ему души ощутить собственную непоседливость и тоску по разного рода путешествиям.

Много слышал он об актрисе Сарре Бернар, о которой и по прошествии лет стонала вся Москва.

Свел он хоть и короткую, но все же дружбу с родственником Константина Юханцева, того самого, кто, служа в Обществе взаимного кредита, сотворил что-то такое неимоверное, что был не просто привлечен к суду, но и расстрелян.