Обрыв

«Как остеречь тебя? „Перекрестите!“ говорит, — вспоминала она со страхом свой шепот с Верой. — Как узнать, что у ней в душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» — подумала потом.

Но ей не суждено было уснуть в ту ночь. Только что она хотела лечь, как кто-то поцарапался к ней в дверь.

— Кто там? — спросила она с испугом.

— Я, бабушка, — отворите! — говорил голос Марфеньки. Татьяна Марковна отворила

— Что ты, дитя мое? Проститься пришла — бог благословит тебя! Отчего ты не ужинала? Где Николай Андреич? — сказала она. Но, взглянув на Марфеньку, испугалась.

— Что ты, Марфенька? Что случилось? На тебе лица нет: вся дрожишь? Здорова ли? Испугалась чего-нибудь? — посыпались вопросы.

— Нет, нет, бабушка, ничего, ничего… я пришла… Мне нужно сказать вам… — говорила она, прижимаясь к бабушке в страхе.

— Сядь, сядь… на кресло

— Нет, бабушка, — я сяду к вам, а вы лягте. Я все расскажу — и свечку потушите…

— Да что случилось — ты меня пугаешь…

— Ничего, бабушка, — ляжем поскорей, я все вам на ушко расскажу…

Бабушка поспешила исполнить ее требование, и Марфенька рассказала ей, что случилось с ней, после чтения в саду. А случилось вот что.

Когда Викентьев, после чтения, вызвал Марфеньку в сад, между ними нечаянно произошла следующая сцена. Он звал ее в рощу слушать соловья.

— Пока вы там читали — я все слушал: ах, как поет, как поет, — пойдемте! — говорил он

— Теперь темно, Николай Андреевич, — сказала она.

— Разве вы боитесь?

— Одна боюсь, а с вами нет.

— Так пойдемте! А как хорошо поет — слышите, слышите? отсюда слышно! Тут филин было в дупле начал кричать — и тот замолчал. Пойдемте.

Она стояла на крыльце и сошла в аллею нерешительно. Он подал ей руку. Она шла медленно, будто нехотя.

— Какая темнота; дальше не пойду, не трогайте меня за руку! — почти сердито говорила она, а сама все подвигалась невольно, как будто ее вели насильно, хотя Викеньев выпустил ее руку.

— Поближе, сюда! — шептал он.

Она делала два шага, точно ощупью, и останавливалась.

— Еще, еще, не бойтесь!

Она подвигалась еще шаг; сердце у ней билось и от темноты и от страха.

— Темно, я боюсь… — говорила она.

— Да полноте, чего бояться — здесь никого нет. Вот сюда еще; смотрите, здесь канава, обопритесь на меня — вот так!

— Что вы, оставьте, я сама! — говорила она в испуге, но не успела договорить, как он, обняв ее за талию, перенес через канаву.

Они вошли в рощу.

— Я дальше не пойду ни шагу…

А сама понемногу подвигалась, пугаясь треска сучьев под ногой.

— Вот станемте здесь — тише… — шептал он, — слышите?

Соловей лил свои трели. Марфеньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела в молчании и по временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.

— Как хорошо, Марфа Васильевна, какая ночь! — говорил он

Она махнула ему рукой, чтоб он не мешал слушать. В ней только что начинала разыгрываться сладость нервного раздражения.

— Марфа Васильевна, — шептал он чуть слышно, — со мной делается что-то такое хорошее, такое приятное, чего я никогда не испытывал… точно все шевелится во мне.

Она молчала.

— Я теперь вскочил бы на лошадь и поскакал бы во всю мочь, чтоб дух захватывало… Или бросился бы в Волгу и переплыл на ту сторону… А с вами, ничего?

Она вздрогнула.

— Что вы, испугались? Уйдемте отсюда! Послушали и довольно, а то бабушка рассердится…

— Ах, нет — еще минуту, ради бога… — умолял он.

Она остановилась как вкопанная. Соловей все заливался.

— О чем он поет? — спросил он.

— Не знаю!

А ведь что-нибудь да высказывает: не на ветер же он свищет! Кто-нибудь его слушает…

— Мы — слушаем… — шепнула Марфенька — и слушала.

— Боже мой, какая прелесть!.. Марфа Васильевна… — шепнул Викентьев и задумался

— Где вы, Николай Андреич? — спросила она. — Что вы молчите? Точно вас нет: тут ли вы?

— Я думаю, соловей поет то самое, что мне хотелось бы сказать теперь, да не умею…

— Ну, говорите по-соловьиному… — сказала она, смеясь. — Почем вы знаете, что он поет?

— Знаю.

— Ну, говорите.

— Он поет о любви.

— О какой любви? Кого ему любить?

— Он поет о моей любви… к вам

Он и сам было испугался своих слов, но вдруг прижал ее руку к губам и осыпал ее поцелуями.

В одну минуту она вырвала руку, бросилась опрометью назад, сама перескочила канаву и, едва дыша, пробежала аллею сада, вбежала на ступени крыльца и остановилась на минуту перевести дух.

Он бросился за ней.

— Ни шагу дальше — не смейте! — сказала она, едва переводя дух и держась за ручку двери. — Идите домой!

— Марфа Васильевна! ангел, друг…

— Как вы смеете меня так называть: что — я сестра вам или кузина!

— Ангел! Прелесть… вы все для меня! Ей-богу…

— Я закричу, Николай Андреич. Подите домой! — повелительно прибавила она, не переставая дрожать

— Послушайте, скажите, отчего вы стали не такие… с некоторых пор дичитесь меня, не ходите одни со мной?..

— Мы не дети, пора перестать шалить, — говорила она, — и то бабушка…

— Что бабушка?

— Ничего. Вы слышали, что сейчас читали в книге о Ричарде и Кунигунде: что им за это было? Как же вы позволили себе…

— Этого ничего не было, Марфа Васильевна! Эту книгу сочинил, должно быть, Нил Андреич…

— Идите домой! Бог знает, что люди говорят о нас…

— Вы разлюбили меня, Марфа Васильевна? — уныло сказал он и даже не поерошил против обыкновения волос.

— А разве я вас любила? — с бессознательным кокетством спросила она. — Кто вам сказал, какие глупости! С чего вы взяли, я вот бабушке скажу!

— Я и сам скажу!

— Что вы скажете? Ничего вы не можете сказать про меня! — задорно, и отчасти с беспокойством, говорила она. — Что вы это сегодня выдумали! Нашло на вас?..

— Да, нашло. Выслушайте меня, ангел Марфа Васильевна… На коленях прошу…

Он встал на колени.

— Уйду, если станете говорить. Дайте мне только оправиться, а то перепугаю всех; я вся дрожу… Сейчас же к бабушке!