Обрыв
Шрифт:
— Вы говорите, — начал, однако, он, — что у меня есть талант: и другие тоже говорят, даже находят во мне таланты.
Я, может быть, и художник в душе, искренний художник, — но я не готовился к этому поприщу…
— Почему же?
— Да как вам сказать: у нас нет этой арены, оттого нет и приготовления к ней.
— Вот видите, — заметил Марк, — однако вас учили, нельзя прямо сесть за фортепиано да заиграть. Плечо у вас на портрете и криво, голова велика, а все же надо выучиться держать кисть в руке.
— Да, если хотите, учили, «чтоб иметь в обществе приятные таланты», как говаривал мой опекун: рисовать в альбомы,
— Ну,а потом? Там в Петербурге есть академия…
— Потом…
— Что потом? — перебил Марк и засмеялся.
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
Марк опять засмеялся.
— Нет, — говорил он, — не сделаете: куда вам!
— Отчего нет? почему вы знаете? — горячо приступил к нему Райский, — вы видите, у меня есть воля и терпение…
— Вижу, вижу: и лицо у вас пылает, и глаза горят — и всего от одной рюмки: то ли будет, как выпьете еще! Тогда тут же что-нибудь сочините или нарисуете. Выпейте, не хотите ли?
— Да почему вы знаете? Вы не верите в намерения?..
— Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это все неудачники!
Он с усмешкой подвинул ему рюмку и выпил сам.
«Он холодный, злой, без сердца!» — заключил Райский. Между прочим, его поразило последнее замечание. «Много у нас этаких!» — шептал он и задумался. «Ужели я из тех: с печатыю таланта, но грубых, грязных, утопивших дар в вине… „одна нога в калоше, другая в туфле“, — мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. — Ужели я… неудачник? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!»
— Вы увидите, что не все такие… — возразил он горячо, — увидите, я непременно…
И остановился, вспомнив бабушкину мудрость о заносчивом «непременно».
— Сами же видите, что я не топлю дар в вине… — прибавил он.
— Да, не пьете: это правда: это улучшение, прогресс! Свет, перчатки, танцы и духи спасли вас от этого. Впрочем, чад бывает различный: у кого пары бросаются в голову, у другого… Не влюбчивы ли вы?
Райский слегка покраснел.
— Что, кажется, попал?
— Почему вы знаете?
— Да потому, что это тоже входит в натуру художника: она не чуждается ничего человеческого: nihil humanum… [91] и
так далее! Кто вино, кто женщин, кто карты, а художники взяли себе все.91
Ничто человеческое… (лат.)
— Вино, женщины, карты! — повторил Райский озлобленно, — когда перестанут считать женщину каким-то наркотическим снадобьем и ставить рядом с вином и картами! Почему вы думаете, что я влюбчив? — спросил он, помолчав.
— Вы давеча сами сказали, что любите красоту, поклоняетесь ей…
— Ну,так что же: поклоняюсь — видите…
— Верно, влюблены в Марфеньку: недаром портрет пишете! Художники, как лекаря и попы, даром не любят ничего делать Пожалуй, непрочь и того… увлечь девочку, сыграть какой-нибудь романчик, даже драму…
Он глядел бесцеремонно на Райского и засмеялся злым смехом.
— Милостивый государь! — сказал Райский запальчиво, кто вам дал право думать и говорить так И вдруг остановился, вспомнив сцену с Марфенькой в саду, и сильно почесал свои густые волосы.
— Тише, бабушка услышит! — небрежно сказал Марк.
— Послушайте!.. — сдвинув брови, начал опять Райский…
— …если я вас до сих пор не выбросил за окошко, — договорил за него Марк, — то вы обязаны этим тому, что вы у меня под кровом! Так, что ли, следует дальше? Ха,ха,ха!
Райский прошелся по комнате.
— Нет, вы обязаны тому, что вы пьяны! — сказал он покойно, сел в кресло и задумался.
Ему вдруг скучно стало с своим гостем, как трезвому бывает с пьяным.
— О чем вы думаете? — спросил Марк.
— Угадайте, вы мастер угадывать.
— Вы раскаиваетесь, что зазвали меня к себе.
— Почти… — отвечал Райский нерешительно. Остаток вежливости мешал ему быть вполне откровенным.
— Говорите смелее — как я: скажите все, что думаете обо мне. Вы давеча интересовались мною, а теперь…
— Теперь, признаюсь, мало.
— Я вам надоел?
— Не то что надоели, а перестали занимать меня, быть новостью. Я вас вижу и знаю.
— Скажите же, что я такое?
— Что вы такое? — повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него так же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. — Вы не загадка: «свихнулись в ранней молодости» — говорит Тит Никоныч: а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не делаете… Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру…
— Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, без оговорок! — оживляясь, сказал Марк, вы растете в моем мнении: я думал, что вы так себе, дряблый, приторный, вежливый господин, как все там…А в вас есть спирт…хорошо! продолжайте!
Райский небрежно молчал.
— Что такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manieres. [92] Согласитесь, что они не. больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе…
92
С хорошими манерами (фр.)