Обрыв
Шрифт:
— Я велела кофе сварить, хотите пить со мной? — спросила она. — Дома еще долго не дадут: Марфенька поздно встает.
— Да, да, с удовольствием, — говорил Райский, продолжая изучать ее физиономию, движения, каждый взгляд, улыбку. s278
Взгляд ее то манил, втягивал в себя, как в глубину, то смотрел зорко и проницательно. Он заметил еще появляющуюся по временам в одну и ту же минуту двойную мину на лице, дрожащий от улыбки подбородок, потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг.
«Что
Он с любовью артиста отдавался новому и неожиданному впечатлению. И Софья, и Марфенька, будто по волшебству, удалились на далекий план, и скуки как не бывало: опять повеяло на него теплом, опять природа стала нарядна, все ожило.
Он торопливо уже зажигал диогеновский фонарь и освещал им эту новую, неожиданно возникшую перед ним фигуру.
— Вы, я думаю, забыли меня, Вера? — спросил он.
Он сам слышал, что голос его, без намерения, был нежен, взгляд не отрывался от нее.
— Нет, — говорила она, наливая кофе, — я все помню.
— Все, но не меня?
— И вас.
— Что же вы помните обо мне?
— Да все.
— Я, признаюсь вам, слабо помню вас обеих: помню только, что Марфенька все плакала, а вы нет; вы были лукавы, исподтишка шалили, тихонько ели смородину, убегали одни в сад и сюда, в дом.
Она улыбнулась в отвег.
— Вы сладко любите? — спросила она, готовясь класть сахар в чашку.
«Как она холодна и… свободна, не дичится совсем!» — подумал он.
— Да. Скажите, Вера, вспоминали вы иногда обо мне? — спросил он.
— Очень часто: бабушка нам уши прожужжала про вас.
— Бабушка! А вы сами?
— А вы о нас? — спросила она, следя пристально, как кофе льется в чашку, и мельком взглянув на него.
Он молчал, она подала ему чашку и подвинула хлеб. А сама начала ложечкой пить кофе, кладя иногда на ложку маленькие кусочки мякиша.
Ему хотелось бы закидать ее вопросами, которые кипели в голове, но так беспорядочно, что он не знал, с которого начать.
— Я уж был у вас в комнате… Извините за нескромность… — сказал он.
— Здесь ничего нет, — заметила она, оглядываясь внимательно, как будто спрашивая глазами, не оставила ли она что-нибудь.
— Да, ничего… Что это за книга? — спросил он и хотел взять книгу у ней из-под руки.
Она отодвинула ее и переложила сзади себя, на этажерку. Он засмеялся.
— Спрятали, как, бывало, смородину в рот! Покажите!
Она сделала отрицательный знак головой.
— Вот как: читаете такие книги, что и показать нельзя! — шутил он.
Она спрятала книгу в шкаф и села против него, сложив руки на груди и рассеянно глядя по сторонам, иногда взглядывая в окно, и, казалось, забывала, что он тут. Только когда он будил ее внимание вопросом, она обращала на него простой взгляд.
— Хотите еще кофе? — спросила она.
— Да, пожалуйста. Послушайте, Вера, мне хотелось бы так иного сказать вам…
Он встал и прошелся по комнате, затрудняясь завязать
с нею непрерывный и продолжительный разговор. Он вспомнил, что и с Марфенькой сначала не вязался разговор. Но там это было от ее ребяческой застенчивости, а здесь не то. Вера не застенчива: это видно сразу, а как будто холодна, как будто вовсе не интересовалась им.«Что это значит: не научилась, что ли, она еще бояться и стыдиться, по природному неведению, или хитрит, притворяется? — думал он, стараясь угадать ее, — ведь я все-таки новость для нее. Уж не бродит ли у ней в голове: „Не хорошо, глупо не совладеть с впечатлением, отдаться ему, разинуть рот и уставить глаза!“ Нет, быть не может, это было бы слишком тонко, изысканно для нее: не по-деревенски! Но во всяком случае, что бы она ни была, она — не Марфенька. А как хороша, боже мой! Вот куда запряталась такая красота!»
Ему хотелось скорей вывести ее на свежую воду, затронуть какую-нибудь живую струну, вызвать на объяснение. Но чем он больше торопился, чем больше раздражался, тем она становилась холоднее. А он бросался от вопроса к вопросу.
— У вас была моя библиотека в руках? — спросил он.
— Да, потом ее взял Леонтий Иванович. Я была рада, что избавилась от заботы.
— Надеюсь, он не все книги взял? Верно, вы оставили какие-нибудь для себя?
— Нету все…кажется: Марфенька какие-то взяла. А вы?.. разве вам не нужно было?
— Нет. Я прочла, что мне нравилось, и отдала.
— А что вам нравилось?
Она молчала.
— Вера?
— Очень многое; теперь я забыла, что именно, — сказала она, поглядывая в окно.
— Там есть несколько исторических увражей. Поэзия… читали вы их?
— Иные, да.
— Какие же?
— Право, не помню! — нехотя прибавила она, как будто утомляясь этими расспросами.
— Вы любите музыку? — спросил он.
Она вопросительно поглядела на него при этом новом вопросе.
— Как «люблю ли»? то есть играю ли сама, или слушать люблю?
— И то и другое.
— Нет, я не играю, а слушать… Где же здесь музыка?
— Что вы любите вообще?
Она опять вопросительно поглядела на него.
— Любите хозяйство или рукоделья, вышиваете?
— Нет, не умею. Вон Марфенька любит и умеет.
Райский поглядел на нее, прошелся по комнате и остановился перед ней.
— Послушайте, Вера, вы… боитесь меня? — спросил он.
Она не поняла его вопроса и глядела на него во все глаза, почти до простодушия, не свойственного ее умному и проницательному взгляду.
— Отчего вы не высказываетесь, скрываетесь? — начал он, — вы думаете, может быть, что я способен… пошутить или небрежно обойтись… Словом, вам, может быть, дико: вы конфузитесь, робеете…
Она смотрела на него с язвительным удивлением, так, что он в одно мгновение понял, что она не конфузится, не дичится и не робеет.
Вопрос был глуп. Ему стало еще досаднее.
— Вот Марфенька боится, — сказал он, желая поправиться, — и сама не знает почему…
— А я не знаю, чего надо бояться, и потому, может быть, не боюсь, — отвечала она с улыбкой.