Обрыв

Райский вошел в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и приступили к какому-то соусу. Он почувствовал себя в том положении, в каком чувствует себя приезжий актер, первый раз являясь на провинциальную сцену, предшествуемый толками и слухами. Все вдруг смолкло и перестало жевать, и все устремило внимание на него.

– Внук мой, от племянницы моей, покойной Сонечки! – сказала Татьяна Марковна, рекомендуя его, хотя все очень хорошо знали, кто он такой.

Кое-кто привстал и поклонился, Нил Андреич благосклонно смотрел, ожидая, что он подойдет к нему, барыни жеманно начали передергиваться и мельком взглядывать в зеркало.

Молодые чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в руках, переступили с ноги на ногу; девицы неистово покраснели и стиснули друг другу, как в большой опасности, руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма, вдруг вытянули от стены до окон и быстро с шумом повезли назад свои скороспелые ноги и выронили из рук картузы.

Райский сделал всем полупоклон и сел подле бабушки, прямо на диван. Общее движение.

– Эк, плюхнул куда! – шепнул один молодой чиновник другому, – а его превосходительство глядит на него…

– Вот Нил Андреич, – сказала бабушка, – давно желал тебя видеть… он – его превосходительство — не забудь, – шепнула она.

– Кто эта барынька: какие славные зубы и пышная грудь? – тихо спросил Райский бабушку.

– Стыд, стыд, Борис Павлыч: горю! – шептала она. – Вот, Нил Андреич, – сказала она, – Борюшка давно желал представиться вам…

Райский открыл рот, чтоб возразить, но Татьяна Марковна наступила ему на ногу.

– Что же не удостоили посетить старика: я добрым людям рад! – произнес добродушно Нил Андреич. – Да ведь с нами скучно, не любят нас нынешние: так ли? Вы ведь из новых? Скажите-ка правду.

– Я не разделяю людей ни на новых, ни на старых, – сказал Райский, принимаясь за пирог.

– А ты погоди есть, поговори с ним, – шептала бабушка, – успеешь!

– Я буду и есть, и говорить, – отвечал вслух Райский. Бабушка сконфузилась и сердито отвернула плечо.

– Не мешайте ему, матушка, – сказал Нил Андреич, – на здоровье, народ молодой! Так как же вы понимаете людей, батюшка? – обратился он к Райскому, – это любопытно!

– А смотря по тому, какое они впечатление на меня делают, так и принимаю!

– Похвально! Люблю за правду! Ну, как вы, например, меня понимаете?

– Я вас боюсь.

Нил Андреич с удовольствием засмеялся.

– Чего же, скажите? Я позволяю говорить откровенно! – сказал он.

– Чего боюсь? вот видите…

– «Ваше превосходительство», – подсказала бабушка, но Райский не слушал.

– Вы, говорят, журите всех: кому-то голову намылили, что у обедни не был, бабушка сказывала…

Татьяна Марковна так и не вспомнилась. Она даже сняла чепец и положила подле себя: ей вдруг стало жарко.

– Что ты, что ты, Борис Павлыч, – на меня!.. – останавливала она.

– Не мешайте, не мешайте, матушка! Слава Богу, что вы сказали про меня: я люблю, когда обо мне правду говорят! – вмешался Нил Андреич.

Но бабушка была уже сама не своя: она не рада была, что затеяла позвать гостей.

– Точно, журю: помнишь? – сказал он, обратясь к дверям, где толпились чиновники.

– Точно так, ваше превосходительство! – проворно отвечал один, выставив ногу вперед и заложив руки назад, – меня однажды…

– А за что?

– Был одет пестро…

– Да, в воскресенье пожаловал ко мне от обедни: за это спасибо – да уж одолжил! Вместо фрака какой-то сюртучок на отлете…

– Не этакий ли, что на мне? – спросил Райский.

– Да, почти: панталоны клетчатые, жилет полосатый – шут шутом!

– А тебя журил? – обратился он к другому.

– Был грех, ваше превосходительство, – говорил тот, скромно склоняя и гладя рукой голову.

– А за что?

– За папеньку тогда…

– Да, вздумал отца корить: у старика слабость – пьет. А он его усовещивать, отца-то! Деньги у него отобрал! Вот и пожурил; и что ж, спросите их: благодарны мне же!

Чиновники, при этой похвале, от удовольствия переступили с ноги на ногу и облизали языком губы.

– Я спрашиваю вас: к добру или к худу! А послушаешь: «Все старое нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!» – продолжал Тычков, – дай волю, они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить, а сами сели бы на наше место, – вот ведь к чему все клонится! Как это по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? – обратился он к одной барыне.

– Ote-toi de l`a pour que je m’y mette… [129] – сказала она.

129

Уходи отсюда, я стану на твое место… (фр.)

– Ну, да, вот чего им хочется, этим умникам в кургузых одеяниях! А как эти одеяния называются по-французски, Наталья Ивановна? – спросил он, обратясь опять к барыне и поглядывая на жакетку Райского.

– Я не знаю! – сказала она с притворной скромностью.

– Ой, знаешь, матушка! – лукаво заметил Нил Андреич, погрозя пальцем, – только при всех стыдишься сказать. За это хвалю!

– Так изволите видеть: лишь замечу в молодом человеке этакую прыть, – продолжал он, обращаясь к Райскому, – дескать, «я сам умен, никого и знать не хочу» – и пожурю, и пожурю, не прогневайтесь!

– Точно что не к добру это все новое ведет, – сказал помещик, – вот хоть бы венгерцы и поляки бунтуют: отчего это? Все вот от этих новых правил!

– Вы думаете? – спросил Райский.

– Да-с, я так полагаю: желал бы знать ваше мнение… – сказал помещик, подсаживаясь поближе к Райскому, – мы век свой в деревне, ничего не знаем, поэтому и лестно послушать просвещенного человека…

Райский с иронией поклонился слегка.

– А то прочитаешь в газетах, например, вот хоть бы вчера читал я, что шведский король посетил город Христианию: и не знаешь, что этому за причина?

– А вам это интересно знать?

– Зачем же пишут об этом, если королю не было особой причины посетить Христианию!..

– Не было ли там большого пожара: этого не пишут? – спросил Райский.

Помещик, Иван Петрович, сделал большие глаза.

– Нет, о пожаре не пишут, а сказано только, что «его величество посетил народное собрание».

Тит Никоныч и советник палаты переглянулись и усмехнулись. После этого замолчали.

– Еще я хотел спросить вот что-с, – начал тот же гость, – теперь во Франции воцарился Наполеон…