Обрыв

– Отстал давно, ваше превосходительство: надоело комплименты говорить.

– То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, – обратился он к Райскому, – что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!

– Кто? Да Марк, – сказал Райский.

Общее движение. Некоторые вздрогнули.

– Какой такой Марк? – нахмурив брови, спросил Тычков.

– Марк Волохов, вот что прислан сюда на житье.

– Это тот разбойник? Да разве вы знаетесь с ним?

– Мы приятели.

– Приятели? – с изумлением произнес старик и посвистал. – Татьяна Марковна, что я слышу?

– Не верьте ему, Нил Андреич: он сам не знает, что говорит… – начала бабушка. – Какой он тебе приятель…

– Что вы, бабушка! Да не он ли у меня ужинал и ночевал? Не вы ли велели ему постлать мягкую постель…

– Борис Павлыч! помилосердуй, помолчи! – неистово шептала бабушка.

Но было уже поздно. Тычков вскинул изумленные очи на Татьяну Марковну, дамы глядели на нее с состраданием, мужчины разинули рты, девицы прижались друг к другу.

У Веры от улыбки задрожал подбородок. Она с наслаждением глядела на всех и дружеским взглядом благодарила Райского за это нечаянное наслаждение, а Марфенька спряталась за бабушку.

– Что я слышу! – с изумлением произнес Нил Андреич, – и вы впустили этого Варавву под свой кров!

– Не я, Нил Андреич, а Борюшка привел его ночью. Я и не знала, кто там у него спит!

– Так вы с ним по ночам шатаетесь! – обратился он к Райскому. – А знаете ли вы, что он подозрительный человек, враг правительства, отверженец церкви и общества?

– Какой ужас! – сказали дамы.

– Он-то и отрекомендовал вам меня? – допрашивал Нил Андреич.

– Да, он.

– Что же, он меня зверем изобразил: что я глотаю людей!..

– Нет, не глотаете, а позволяете себе по какому-то праву оскорблять их.

– И вы поверили?

– До нынешнего дня – нет.

– А нынче?

– А нынче верю.

Общий ужас и изумление. Некоторые чиновники тихонько вышли в залу и оттуда слушали, что будет дальше.

– Что так, – с изумлением и высокомерно спросил Тычков, нахмурив брови. – Почему?

– А потому, что вы сейчас оскорбили женщину.

– Слышите, Татьяна Марковна!

– Борюшка! Борис Павлыч! – унимала она.

– Эту… эту старую модницу, прельстительницу, ветреницу… – говорил Нил Андреич.

– Что вам за дело до нее? и кто вам дал право быть судьей чужих пороков?

– А вы, молодой человек, по какому праву смеете мне делать выговоры? Вы знаете ли, что я пятьдесят лет на службе и ни один министр не сделал мне ни малейшего замечания!..

– По какому праву? А по такому, что вы оскорбили женщину в моем доме, и если б я допустил это, то был бы жалкая дрянь. Вы этого не понимаете, тем хуже для вас!..

– Если вы принимаете у себя такую женщину, про которую весь город знает, что она легкомысленна, ветрена, не по летам молодится, не исполняет обязанностей в отношении к семейству…

– Ну, так что же?

– А то, что и вы, вот и Татьяна Марковна, стоите того, чтоб пожурить вас обоих. Да, да, давно я хотел сказать вам, матушка… вы ее принимаете у себя…

– Ну, ветреность, легкомыслие, кокетство еще не важные преступления, – сказал Райский, – а вот про вас тоже весь город знает, что вы взятками награбили кучу денег да обобрали и заперли в сумасшедший дом родную племянницу, – однако же и бабушка, и я пустили вас, а ведь это важнее кокетства! Вот за это пожурите нас!

Сцена невообразимого ужаса между присутствующими! Дамы встали и кучей направились в залу, не простясь с хозяйкой; за ними толпой, как овцы, бросились девицы, и все уехали. Бабушка указала Марфеньке и Вере дверь.

Марфенька ушла, а Вера осталась.

Нил Андреич побледнел.

– Кто, кто передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб нога этого молодца (он указал на Райского) у вас в доме никогда не была! Не то я упеку и его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал…

Тычков задыхался от злости и не знал сам, что говорил.

– Кто, кто ему это сказал, я хочу знать? Кто… говори!.. – хрипел он.

Татьяна Марковна вдруг встала с места.

– Полно тебе вздор молоть, Нил Андреич! Смотри, ты багровый совсем стал: того и гляди, лопнешь от злости. Выпей лучше воды! Какой секрет, кто сказал? Да я сказала, и сказала правду! – прибавила она. – Весь город это знает.

– Татьяна Марковна! как!.. – заревел было Нил Андреич.

– Меня шестьдесят пять лет Татьяной Марковной зовут. Ну, что – «как»? И поделом тебе! Что ты лаешься на всех: напал, в самом деле, в чужом доме на женщину – хозяин остановил тебя – не по-дворянски поступаешь!..

– Да как вы мне смеете это говорить! – заревел опять Тычков.

Райский бросился было к нему, но бабушка остановила его таким повелительным жестом, что он окаменел и ждал, что будет.

Она вдруг выпрямилась, надела чепец и, завернувшись в шаль, подступила к Нилу Андреичу.

Райский с удивлением глядел на бабушку. Она, а не Нил Андреич, приковала его внимание к себе. Она вдруг выросла в фигуру, полную величия, так что даже и на него напала робость.

– Ты кто? – сказала она, – ничтожный приказный, parvenu [137] – и ты смеешь кричать на женщину, и еще на столбовую дворянку! Зазнался: урока хочешь! Я дам тебе один раз навсегда: будешь помнить! Ты забыл, что, бывало, в молодости, когда ты приносил бумаги из палаты к моему отцу, ты при мне сесть не смел и по праздникам получал не раз из моих рук подарки. Да если б ты еще был честен, так никто бы тебя и не корил этим, а ты наворовал денег – внук мой правду сказал, – и тут, по слабости, терпели тебя, и молчать бы тебе да каяться под конец за темную жизнь. А ты не унимаешься, раздулся от гордости, а гордость – пьяный порок, наводит забвение. Отрезвись же, встань и поклонись: перед тобою стоит Татьяна Марковна Бережкова! Вот, видишь, здесь мой внук Борис Павлыч Райский: не удержи я его, он сбросил бы тебя с крыльца, но я не хочу, чтоб он марал о тебя руки – с тебя довольно и лакеев! У меня есть защитник, а найди ты себе! – Люди! – крикнула она, хлопнув в ладони, выпрямившись во весь рост и сверкая глазами.

137

выскочка (фр.).

Она походила на портрет одной из величавых женщин в ее роде, висевший тут же на стене.

Тычков ворочал одурелыми глазами.

– Я в Петербург напишу… город в опасности… – торопливо говорил он, поспешно уходя и сгорбившись под ее сверкающим взглядом, не смея оглянуться назад.

Он ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.

– Напрасно вы требовали должной вам дани, поклона, от этого пня, – сказал он, – он не понял вашего величия. Примите от меня этот поклон, не как бабушка от внука, а как женщина от мужчины. Я удивляюсь Татьяне Марковне, лучшей из женщин, и кланяюсь ее женскому достоинству!

Он поцеловал у ней руку.

– Принимаю, Борис Павлыч, твой поклон, как большую честь, – и не даром принимаю – я его заслуживаю. А вот и тебе, за твой честный поступок, мой поцелуй – не от бабушки, а от женщины.

Она поцеловала в щеку.