Общество сознания Ч

– Опять закрылась, - сказала Катя.
– Теперь мы знаем, что нужно делать, чтобы ее открывать. Мы нашли ключ к ублиеттке, ты хоть понимаешь это?

– Нет. Надо повторить опыт, - отвечал Владимир Георгиевич, стараясь взять себя в руки.

– Завтра, - улыбнулась Катя, продолжая дрожать.

Владимир Георгиевич встал, распрямился, упершись теменем в потолок пещеры. Расправил плечи, приятно хрустнув лопатками. Катя тем временем ниже склонила лицо к ублиеттке.

– Мы разгадали тебя, ты теперь - наша, - произнесла она.

В следующую секунду откуда-то оттуда, из черной глубизны, поднялся жуткий, утробный, рыдающий стон:

– О-о-о-о-о-о-о-о-о!..

Это не было эхо. Это был чей-то чужой стон. Сама бездна стонала, отвечая на дерзкие слова Кати.

Княгиня Жаворонкова мгновенно вскочила на ноги, впилась ногтями в локоть Владимира Георгиевича.

– Что это было?

– Не знаю… - пробормотал отец-основатель.
– Пойдем отсюда, пожалуй…

Он торопливо схватил край деревянной крышки и накрыл стонущую, раздразненную ублиеттку. В спешке чуть не забыл фонарик. Когда подошли к двери, почувствовал, как дрожат пальцы. Еле попал ключом в скважину.

– Ну, слава Богу, - сказал телохранитель Дима, увидев выходящих из пещеры.

– У меня коленки подкашиваются, - прошептала Катя, всем существом своим наваливаясь на локоть отца-основателя.
– У нас получилось, влагере! У нас получилось, ты понимаешь это? Мы открыли ее. Она есть. Она наша.

– Да… да… - отвечал Владимир Георгиевич, не зная, что и говорить ей. Теперь он прекрасно осознавал, что факелок был бракованный и, прогорев сколько-то, попросту потух. Но этот стон… Ему он пока не мог подыскать объяснения.

– Милый!
– продолжала Катя, и он поневоле оглядывался, не слышит ли телохранитель. Но нет, он шел на достаточном удалении.
– Милый! Теперь ты понимаешь, как я люблю тебя? Между нами нерушимые узы. Ты понимаешь? Мы с тобой единое существо, как бы ни бросала нас жизнь. И вот тебе теперь мое слово. Ты сейчас скажешь Марине, что передумал на ней жениться.

– Да ты что! Опомнись, что ты говоришь!

– Да ведь ты не любишь ее.

– Нет, люблю. И ее, и тебя. Я не могу отказать ей. Ведь ты же не собираешься разводиться со своим Лешкой.

– На Лешке все держится. А что держится на Марине? Я хочу, чтобы ты был только мой. Слышишь? Только мой!

– До чего же ты похожа на своего Лешку.

– В смысле?..

– Тебе всего мало. Надо, чтобы все было без дна. Вот ваш смысл. Тебе мало, что я при тебе и я твой тайный любовник. Надо, чтобы я целиком принадлежал тебе. Вот ваш общий смысл.

– Я сегодня же уеду отсюда ко всем чертям, если ты не скажешь ей, что не женишься.

– Да что за ненасытность такая! Хорошо же, я скажу.

– Скажешь, правда?

– Если ты так просишь об этом…

– Прошу! Умоляю. Не надо тебе на ней жениться.

– Вон, кстати, она стоит и ждет нас. Пора идти на Ярилину горку, вот-вот закат.

– Прямо сейчас и скажи, объяви ей. Прямо сейчас!

– Прямо сейчас?

– Да! Умоляю тебя! Заклинаю тебя!

– Ну что ж…

Владимир Георгиевич набрал полную грудь воздуха и пошел к Марине. Катя осталась стоять и наблюдать за тем, как он сделает свое страшное объявление. Все внутри у Ревякина переворачивалось, корежилось, сгорало. Марина стояла и смотрела на него в напряженном ожидании, словно знала, с какими словами он идет к ней. Он подошел, остановился, глянул в ее милое лицо.

– Марина… Хорошая, добрая моя Марина…

– Отец-основатель!
– крикнула Катя.

Он оглянулся.

– Извините, можно вас еще на одну минуточку?

Он тяжко вздохнул, понимая, что она сейчас скажет ему.

– Прости, Марина…

Медленно возвратился к Кате.

– Ну? Что?

– Не надо. Я передумала, - жалобно улыбнулась княгиня Жаворонкова.

– Нам ведь и так будет с тобой хорошо. Правда?

Глава восьмая Черный Дионисий

– Послушай, у вас несчастные случаи на стройке были?

– Нет, пока еще ни одного не было.

– Будут. Пошли.

На закате Василий и отец Василий пили чай у окна, глядели, как садится солнце, и Чижов рассказывал духовному наставнику про житье-бытье, стараясь напирать на такие ударения своей жизни, в коих чувствовал за собой какой-нибудь грех. В этом был уже сложившийся обычай в их общении. Накануне исповеди Василий Васильевич выкладывал священнику все свои грехи в частной беседе, а на исповеди каялся в том, что мало почитает Бога, мало молится и ходит в церковь, после чего отец Василий начинал спрашивать: а каешься ли в том-то и том-то?
– помня все, о чем Чижов поведал ему накануне за чаем или за работой.

– Злюсь на нее, бедную, и очень часто, - говорил сейчас Василий Васильевич про свою жену.
– А о том, чтобы на себя самого оглянуться, каков, редко поминаю. Вот вы, батюшка, крестили ее православным именем, а я так до сих пор не могу приноровиться звать ее Лизой, по-старому зову - Ладой. И вообще, как бы сказать, робею тянуть ее к православному образу жизни. Постов она не соблюдает, в храм ходит редко, можно сказать, и вовсе не ходит. У нее твердое убеждение, что всему свое время, и коль уж ей хочется быть покуда Элладой, а не Елизаветой, значит, нельзя творить насилие над природой. То, что она мне не изменяет, в этом я убежден, у меня на это чутье. Но развлечениям она отдает должное больше, чем божественному. И при этом на Бога обижается: мол, я крестилась, а Бог мне так и не дает ребеночка. И до сих пор, батюшка, я не могу найти способов, как ей объяснить все. Лень моя дурацкая мешает. Все боюсь еще больше спугнуть ее от Бога, думаю: сама придет к понятиям. И вот стоит мне не ее начать винить, а самого себя, как, вы знаете, отец Василий, она лучше становится. Начинает разговоры правильные вести. И мне стыдно. Понимаю: сам во всем виноват. Женщина ведь существо слабое.

– Все верно, - вздохнул отец Василий и улыбнулся, оглядываясь, не слышит ли матушка.
– У меня тот же грех. Ведь в Наталье моей тоже бес с ангелом вечно борются. Помнится, я однажды, лет десять назад, в сердцах сочинил про нее такие стихи:

У меня Наталия

злая, как ракалия,

вечно недовольная,

хоть и богомольная.

И только во мне сии стишата промелькнули, как она сделалась добрая, ласковая, заботливая, все по дому взялась делать, всему радуется, словно издеваясь над моей поэзией. Я тогда сказал: «Прости, Господи!» - и спешно сочинил другое:

Нет, моя Наталия -

как весной Италия.

Вечно всем довольная,

жена краеугольная.

Так что твои чувства, Вася, всем известны в семейной жизни. Жена - это точильный камень. Ею душа мужчины заостряется. Если точильный камень слишком мягкий - плохо заточится, если слишком твердый - тоже плохо. Нужна некая средняя твердокаменность в жене. Тогда мужчина хороший, как ты, как я. Все же, меж нами говоря, мы с тобой не худшие. Как ты полагаешь?

– Вам, батюшка, виднее, - застенчиво улыбнулся Василий.