Обсидиановая бабочка

– Особенные были? – спросил Эдуард.

Я кивнула.

– Я так и подумал, потому что спрашивал у народа, и ни у кого нет ножен для скрытого ношения такой здоровенной штуки на спине, особенно если учесть, насколько у тебя узкая спина.

– Сделаны были на заказ, – вздохнула я и почти с грустью положила нож обратно в сумку. – Без чехла такую штуку мне не надеть.

– Я сделал все, что мог.

Я улыбнулась:

– Нет, ты молодец. Спасибо тебе.

– А зачем мы везем с собой полицию к Обсидиановой Бабочке?

Я ему передала, что мне говорил Жан-Клод, хотя не сказала, как дошло послание.

– Если с нами будет полиция, она поймет, что это не по вампирским делам, и удастся уйти без драки.

Он прислонился к стене, скрестив на груди руки. Белая рубашка спереди топорщилась. Пистолет можно было заметить, но только если специально его искать. Кобура с защелкой, потому что пистолет с наружной стороны штанов. И вот почему рубашка навыпуск, а под ней – футболка, которая не давала, чтобы пистолет сильно выпирал.

– У тебя опять эта лента метательных ножей?

– Она сейчас незаметна, потому что рубашка навыпуск.

Он даже не попытался отнекиваться. А зачем?

– Я так и поняла, почему рубашка навыпуск, а под ней футболка. Рубашкой можно скрыть пистолет, а футболку под рубашку ты никогда не надевал, значит, без нее было бы видно то, чего не стоит показывать.

Он улыбнулся, польщенный и почти гордый, будто я выдала ему нечто суперумное.

– У меня с собой еще два пистолета, нож и гаррота. Скажи мне, где они, и ты получишь приз.

Я вытаращила глаза:

– Гаррота? Это уж слишком даже для тебя.

– Сдаешься?

– Нет. Лимит времени есть?

Он покачал головой:

– Хоть всю ночь гадай.

– А штраф за неверную догадку?

Он снова покачал головой.

– А какой приз, если угадаю?

Он улыбнулся, не разжимая губ – таинственная улыбка человека, знающего то, что мне неизвестно.

– Приз-сюрприз.

– Выметайся, чтобы я оделась.

Он потрогал пряжку лежащего на кровати ремня.

– Она не была когда-то черной. Кто ее покрасил?

– Я.

– Зачем?

Ответ он знал.

– Чтобы при работе ночью не блестела на свету и не выдавала меня. – Я приподняла спереди подол его рубашки, обнажив большую серебряную пряжку с орнаментом. – Эта хрень ночью просто как мишень в тире.

Он посмотрел на меня и не попытался даже опустить подол.

– Это только накладка на настоящую пряжку.

Я отпустила его рубашку:

– А та, что под ней?

– Выкрашена черным, – ответил он.

Мы обменялись улыбкой – искренней, широкой, аж глаза смеялись. Мы друг другу нравились. Мы были друзьями.

– Иногда мне кажется, что я не хочу быть тобой, когда вырасту большая, Эдуард. А иногда – что уже поздно и я уже тобой стала.

Его улыбка растаяла, исчезла из глаз, холодных, как зимнее небо, и таких же безжалостных.

– Только ты можешь решить, насколько далеко зашла. И насколько еще далеко зайдешь, Анита.

Я глядела на оружие, на одежду, черную, как погребальный наряд, до самого белья черную.

– Может, стоит для начала купить чего-нибудь розового.

– Розового? – переспросил Эдуард.

– Ага, как травка Пасхального Зайчика.

– Как сахарная вата.

– Эдуард, только представь себе – ты с сахарной ватой!

– А на тебя бы посмотреть – ты в чем-то цвета детской карамельки или кукольных платьев. – Он покачал головой. – Анита, я никогда не видел женщин, в которых было бы так мало розового, как в тебе.

– Когда я была маленькой, я бы пальчик себе дала отрезать за розовую кроватку и обои с балеринами.

Он вытаращил на меня глаза:

– Ты в розовой кроватке и под обоями с балеринами. – Он затряс головой. – Вообразить себе такое – и то уже голова болит.

Я рассматривала разложенную на кровати одежду.

– Была и я когда-то розовой, Эдуард.

– Все мы рождаемся ангелочками, – ответил он. – Но оставаться такими нельзя, если хочешь выжить.

– Должно быть что-то, чего я делать не стану. Грань, которую я не перейду, Эдуард.

– А почему?

В голосе его было больше любопытства, чем он обычно себе позволял.

– Потому что, если ты переступаешь черту, тебя одолевает вседозволенность, и кто ты тогда вообще?

Он снова помотал головой, надвинул ковбойскую шляпу на лоб.

– У тебя просто кризис совести.

– Да, пожалуй, – кивнула я.

– Анита, не раскисай. По крайней мере на моей территории. Мне от тебя нужно то, что ты делаешь лучше всего, а это не доброта, не жалостливость и не слезливость. Мы с тобой лучше всего делаем одно и то же.

– И что же это? Что мы делаем лучше всего? – спросила я, сама чувствуя, как начинаю злиться. Злиться на Эдуарда.

– Мы делаем то, что нужно, и все, что нужно, чтобы работа была сделана.

– Не все же в жизни должно быть настолько прагматичным, Эдуард.

– У нас разные мотивы, если тебе от этого лучше. Я делаю то, что делаю, потому что я это люблю. Это не просто моя работа – это моя суть. Ты делаешь эту работу, чтобы спасать чужие жизни, чтобы предотвратить зло. – Он посмотрел на меня глазами пустыми и бездонными, как у любого вампира. – Но ты тоже это любишь, Анита. Любишь, поэтому тебе так тревожно.

– Насилие стало для меня одной из трех главных реакций, Эдуард. Может быть, даже заняло первое место.

– И это сохраняет тебе жизнь.

– Какой ценой?

Он мотнул головой, и безразличие сменилось гневом. Он вдруг подался вперед, и рука его нырнула под рубашку, а я уже скатывалась с кровати с браунингом в руке. Патрон уже был в патроннике, а я катилась по полу, наводя ствол и выискивая глазами цель.

Эдуарда не было.

Сердце у меня стучало так, что почти заглушало все звуки, хотя я напрягала слух. Какое-то движение. Значит, он на кровати – больше ему деваться было некуда. Со своей позиции мне не было видно, что лежит на кровати, только угол матраса и полоска простыни.