Обвиняется кровь

Как видим, ничего не изменилось: все те же посулы ЦК, обещание глубоких разоблачений опасного для страны шпионажа, а главное — доказательств террористических планов.

«Рюмин углубил ту, далекую от объективности, сугубо обвинительную линию, которую заняли по отношению к арестованным — бывшим руководителям ЕАК Абакумов, Огольцов, Леонов, Лихачев и Комаров, — продолжал Гришаев в своих „Объяснениях“. — Рюмин подчеркивал, что судьба этих арестованных уже решена и вся наша работа будет носить формальный характер. „Не выхолостите дело! — требовал от нас Рюмин. — Смазать дело легко, создать его трудно…“»

Какое лихое вырвалось словечко: именно «создать», не изучить, не расследовать, не открыть преступные механизмы и связи, а создать, слепить, выстроить на крови и пытках!

«Рюмин в беседах со мной, — защищался Гришаев, — с Коняхиным и другими работниками, принимавшими участие в окончании дела, проводил мысль, что арестованные — это люди обреченные, что вопрос об их судьбе уже решен в Инстанции, вплоть до меры наказания».

Можно ли сомневаться в точности рюминского прогноза, если обвиняется кровь, и ничто другое?!

«Когда начался суд, — продолжает Гришаев, — Лозовский повторил свое требование, приобщить документы о деятельности „Института № 25“, однако Рюмин запретил выдать такие материалы Чепцову, так как ознакомление с этими материалами показало бы несостоятельность обвинения Лозовского и других в шпионской связи с Гольдбергом» [146] .

Рюмин так решительно предрекал судьбы арестованных в силу неистребимой ненависти ко всей этой «еврейской гнили»; физического неприятия замордованных, искалеченных интеллигентных людей; тупой, дикарской убежденности в их врожденном антисоветизме; в силу своего авантюристического характера, а особенно того, что, возвысившись до кабинета заместителя министра ГБ, он теперь лично выходил на Инстанцию, на Шкирятова и Маленкова, и не из третьих рук знал, чего они ждут, что обещали Сталину и какой уготован приговор арестованным.

146

Там же, лл. 86, 87, 88.

Он — Рюмин — был нагл и груб в схватке с главным судьей Чепцовым, сознавая, что, чем очевиднее станет невиновность подсудимых, тем сильнее полыхнет ненависть, решимость Инстанции уничтожить их.

Не разум руководил Рюминым, а звериный, животный инстинкт.

XVI

Непреклонный антагонист Сталина Мартемьян Рютин писал в своем уникальном труде «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» (1932), полвека пролежавшем в архивах Лубянки: «Террор в условиях невиданной централизации и силы аппарата действует почти автоматически. Терроризируя других, каждый в то же время терроризирует и самого себя, заставляя лицемерить других, каждый в то же время и сам должен выполнять определенную долю этой работы… В настоящее время партийный работник должен уметь виться ужом, гнуться, как тростник, беспрерывно балансировать на „генеральной линии“, как цирковой актер на натянутой проволоке. Прикажут на 100 % коллективизировать — коллективизируй и кричи о подъеме колхозной волны; объявят это „головокружением от успехов“ — кайся и уподобляйся унтер-офицерской вдове; декларируют рост благосостояния масс — шуми и кричи об этом, хотя этому никто не верит; дадут сигнал найти троцкизм, правый уклон, левый загиб, право-левацкий блок, троцкистскую контрабанду, гнилой либерализм, буржуазность и перерожденцев — ищи, находи и разоблачай».

Рютина расстреляли в январе 1937 года, через пять лет после написания этого труда. Пробудись Мартемьян Никитич в послевоенные годы, он не только убедился бы в том, что антисемитизм диктатора превратился из тайного порока в пламенную страсть, но с болью и с отчаянием увидел бы, как описанное им состояние партии распространилось на все общество и атмосфера угодничества, лжи, трусости, холуйства, психологического террора и сталинской так называемой самокритики, смысл которой в растаптывании личности, — как эта атмосфера сделалась всеобщей. Рютин перечислил некоторые из главных императивов, обращенных к членам партии, важные условия их «выживания»; с той поры число императивов удесятерилось, захватив всю жизнь людей, все сферы их деятельности.

Уже переписана сама история, и тот, кто жил в годы революции и войн 1913–1920 годов, будет ценим не по правде прожитой жизни и духовным исканиям, не по нравственности личности, а по лживой исторической схеме, затверженной сотнями тысяч пропагандистов безжизненной схеме. Все начала нравственности извращены, мир не просто расколот по классовому признаку, но оболган, отравлен ложью, аргументы чести перестали приниматься во внимание. Человек потерял право не только на слабости, но и на свободный, не контролируемый ежечасно поиск мысли.

Вне этой всенародной трагедии века нам не постичь до конца и трагизма судимых по делу ЕАК выдающихся представителей еврейской интеллигенции, их обреченности, их судеб, более зависимых от времени, в котором они жили, и его движущих сил, чем от того, кто занимал кабинет министра госбезопасности. Их судьбы под двойным, не дающим дышать, давящим и раздавливающим гнетом общего для всех бесправия-беззакония и того особого, абсурдного, черного «бытования», которое определено изначально недоверием к крови, презрением к крови, ненавистью к крови.

Так в 30-е, уже памятные мне годы устранялись из жизни так называемые буржуазные националисты — украинские, белорусские, татарские, грузинские и другие интеллигенты, ученые, писатели всех республик. В деле ЕАК преследование национальности приобрело формы крайние, параноидальные. Однако иллюзии людей, и в узилище не отделявших себя от советской общественной системы, от веры именно в это «утро человечества», иллюзии людей, унесших и в расстрельную могилу какую-то толику своих заблуждений и слепоты, сделали их трагически не защищенными.

Противоестественно и страшно многолетнее страдание безвинных людей в следственных тюрьмах. Отвратительно насилие над ними, кто бы они ни были. Навеки прокляты те, кто убивал невинных. И все же — если бы перед нами прошли события, укладывающиеся в криминальные рамки, связанные с очевидным нарушением норм закона, — насколько проще, доступнее была бы задача исследования. Но так называемое революционное правосознание и приснопамятная «презумпция виновности», покарание не поступков, но мысли, даже сомнений, балаганное, но одновременно и зловещее превращение любого духовного несогласия в наказуемый, преступный поступок создали невиданную еще в человечестве систему следствия и суда.

Послушаем повинные голоса арестованных по делу ЕАК.

«— За время пребывания в театральном училище [при ГОСЕТе. — А.Б.], — сказал Зускин на допросе 19 января 1949 года, — еврейской молодежи из дня в день внушали мысль, что на нее возлагается ответственная миссия будущих еврейских деятелей, призванных продолжать, углублять и развивать еврейскую национальную культуру… Ассимилированную молодежь учили языку, еврейской литературе, истории еврейского театра…

— Стало быть, — нетерпеливо перебивает Вениамина Зускина числящийся в интеллигентах среди следователей Лубянки Рассыпнинский, — по существу, готовили кадры еврейских националистов?!»

Мыслим ли такой обвинительный, устрашающий вопрос следователя, если бы речь шла о школе МХАТа, о театральном училище Малого театра или Театра имени Вахтангова, об училище при Театре Руставели, о развитии и углублении русской или грузинской — и любой другой — национальной культуры?