Обыкновенная история в необыкновенной стране

Часто так случалось, что когда мы возвращались с работы, он еще возился с метлой на территории.

— Приветствуем тебя, учитель! Труд породил человека! — ехидно шутим мы. На что он отвечает с улыбкой:

— Знаем, слышали! Это на вашей марксистской кухне так, а у нас труд — это страшная кара человеку за его пренебрежение к Божеству. — Он всегда Бога называл Божеством и считал, что это не одно и то же. Потом, подойдя к нам, добавил:

— Это вы строите им дома! — Мы действительно в то время работали на постройке 24-квартирного дома для работников Горкома партии в Караганде. — А мы, — продолжал он, — больше не кладем ни одного кирпича в их здание!

Под «зданием» нужно было понимать «здание социализма».

— Я вот горд, — потряс он своей метлой, — что ухаживаю за своими товарищами и за вами тоже, господа!

Но, видимо, Божество действительно повернулось лицом к Алексею Николаевичу.

Несмотря на то, что заключенным разрешалось получать несколько продуктовых посылок в год, так как это было выгодно начальству и экономило продукты питания, книг же ни получать, ни иметь не разрешалось — это была идеологическая стерилизация. Но в посылках шли и шли книги, которые тут же отбирались и выбрасывались в огромную кучу в кладовой.

Трудно сказать, почему, но вдруг вышел приказ по начальству организовывать в лагере библиотеки для заключенных. Пришел огромный список книг — запрещенных, идеологически нейтральных и рекомендованных. Например, такие авторы, как Достоевский, Леонид Андреев, Бунин, хотя и издавались на воле, для заключенных считались «идеологически ущербными».

У начальства возникала проблема, кто же сможет разобраться в этой дошедшей до потолка груде отобранных книг, чтобы создать из нее библиотеку. Вот тут-то и вспомнили о профессоре, который уже долго мозолил им глаза. Из четырех тысяч заключенных нашего лагпункта можно было бы набрать еще много разных профессоров и даже академиков, но Топорнина начальство уже хорошо приметило. Словом, приходит как-то он к нам в барак сияющим:

— Ну, вы только посмотрите! Вызывают они меня на вахту и предлагают возглавить библиотеку! Я отказываюсь, конечно. Нет, говорю, господа, я уже полюбил мою метлу и уже стал профессором уборки… А они — нет: «идите, мол, департаментом управлять» [18] . Стал отнекиваться я, для приличия, да и согласился. Теперь целую неделю мы вместе с господами надзирателями сортируем и составляем список этих книг.

Так и возникла библиотека профессора Топорнина. Бюрократом он оказался отменным. Составил карточки на каждую книгу, их оказалось более тысячи. Придумал и изготовил штемпель, которым метил все книги. В бетонной кладовой без окон он поставил вдоль стен стеллажи из досок, а на них рядами книги, разделенные лишь ему понятными закладками с шифрами. Затем он нашел где-то старый стол, изодранное кресло и два стула. По стенам развесил портреты писателей, списки рекомендованных книг, в банке на столе держал пучок свежей зелени. Он преобразился: сшил себе халат с нарукавниками, начищал до блеска лагерные ботинки и стал похож на чиновника царских времен.

18

Фраза Хлестакова в комедии Н. Гоголя «Ревизор».

— Теперь я буду создавать людей! Литература — это большая сила! — таинственно сообщил он нам.

В один прекрасный день все бараки были оповещены, что библиотека ждет читателей. Но читатель не шел. После 10-12-часовой изнуряющей работы никому не было дела до книг, они были нужны, пожалуй, лишь только как бумага для курева. Так что его библиотечный салон пустовал, и лишь только редкие любопытные, в большинстве своем из «придурков» — поваров, банщиков, дневальных — посещали его.

Когда мы впервые пришли в его салон, он восседал в своем кресле в задумчивой позе, с зеленой веточкой в нагрудном кармане и с Марком Аврелием в руках.

— Каким я был глупцом, — как бы продолжая свою мысль, заговорил он, — ведь для счастья человеку нужны только свежий воздух и книги…

— И еще интересная женщина, — банально сострил я.

— Ну, это всегда подразумевается, но не говорится! Садитесь, господа, речь сегодня пойдет о феномене счастья. Вы Баруха Спинозу, надеюсь, в свое время хорошо усвоили…

И понеслось…

Постепенно и работяги стали заглядывать в его библиотеку: все же в лагере давался один свободный день в неделю, чтобы сводить всех в баню, остричь, обыскать, осмотреть. В эти дни, конечно, тоже покоя не было: травили клопов, вызывали к оперу, сажали, кто заслужил, в карцер. Но все же возникала и тяга к книге.

При появлении посетителя Алексис вставал, с сияющей улыбкой подавал ему руку и говорил при этом что-нибудь вроде:

— Я знал, что ты придешь! Садись!

Причем он точно определял, кого он должен называть на «вы», а кого на «ты», и никто при этом не обижался. Чтобы не упустить клиента, он давал ему вначале что-либо «интересненькое», например: «Собаку Баскервилей» Конан Дойля. И потом таинственно добавлял: «Прочтешь — побеседуем». Во второй приход он уже давал ему «Дуэль» или «Станционного смотрителя» Пушкина, а уже затем рассказы Куприна.

К нему стал наведываться мулла из Таджикистана, участник Дикой дивизии РОА. Он не мог читать по-русски, хотя и говорил. Книг для него, конечно же, не оказалось. Но Алексиса это не смущало. Они стали вести философские беседы об учении Магомета.

— Напомните-ка мне, в какой суре Корана Магомет учит о женщине.

Сначала мулла боялся вступать в беседу, так как мог оказаться пропагандистом магометанства, за что он собственно и сидел, но потом доверился Топорнину, и у них начались тайные беседы. Как-то однажды заходит он к нам в барак:

— Ах, как все это правильно, я ведь всегда учил, что Божество наше едино, только народы создали разные о нем учения.

Как-то я попросил маму выслать мне в посылке «Капитал» К. Маркса. Книга пришла и была сразу же передана в библиотеку к Топорнину. Он поставил на ней свой штемпель, а также мою фамилию. Удивлению его не было конца: я и «Капитал»!

Когда я явился к нему за книгой, он встретил меня с плутовской улыбкой, как будто дело шло об очень смешном.

— Вот ваша книга, — покрутил он ее в руках. Потом подошел ко мне вплотную, приблизил свое лицо к моему, так что чуть было наши носы не столкнулись, и впился молча в меня глазами. Затем, как будто бы что-то рассмотрев, добавил:

— А, понимаю. — И передал мне книгу, ни о чем больше не расспрашивая. И действительно, уже в это время в моей голове совершалась работа над впоследствии вышедшей за рубежом книгой «Государственный капитализм», которая стала критикой тоталитарной ленинской экономики. Мне нужен был справочник — им-то и был «Капитал». Алексис сразу это учуял, хотя мыслями своими я в то время ни с кем не делился.

Ко мне относился он, как к сыну. Как-то, увидев, что я часто записываю что-то в блокнот, он сел рядом, подождал, пока я закончу, потом положил свою костлявую руку на мое плечо:

— Вы — молодой, и это очень, очень важно. Сейчас вы проходите через этот ад, как Овидий в «Божественной комедии» У Данте: вы все видите и все запоминаете… Потом вы непременно должны об этом написать.

— А почему не вы, Алексей Николаевич?

— Я не успею… — И после паузы: Дожить до рассвета.

«Салон Топорнина» становился все более популярен: к нему уже стали возникать очереди. Каждого своего читателя он уже хорошо знал. Читателей он делил на «уже зрелых» и «созревающих». Как ни зайдешь к нему, оба стула уже заняты — сидят и его слушают.