Очарование зла

Эфрон покачал головой. Болевичу стало немного жаль его. Совсем немного. Эфрон был похож на ребенка, который старается дать как можно более правдивый, как можно более искренний и полный ответ.

— Нет, не Чека… Этого я боюсь меньше. Мы оказались виноваты перед народом России. Мы должны заслужить свое право вернуться, я так считаю. И не покаянным битьем себя в грудь, а чем-то конкретным.

— Этим и занимается твой «Союз возвращения на Родину»?

Эфрон молча кивнул, сжал губы. Для него все это было очень важно. По большому счету, это вообще служило оправданием его, Эфрона, бытия на земле.

Болевич понял, что настало время нанести удар. Медленно, с полной уверенностью он произнес:

— Неужели ты не понимаешь, что занимаешься ерундой?

Эфрон застыл. Удар попал точно в цель, в эпицентр естества, сгусток боли разросся. Светлые глаза Эфрона побелели.

— Ерундой? — переспросил он очень ровным голосом.

— Ну да, конечно, — ответил Болевич, пожимая плечами. Он говорил о чем-то само собой разумеющемся. — Уж если ты действительно решил искупить вину перед Родиной — так займись настоящим делом.

— Да?

Болевич провел пальцами по песку, оставив пять неровных линий. Растер их ладонью.

— Сережа, — заговорил он снова, не глядя на Эфрона, — я приехал сюда из Парижа не отдыхать, а для серьезного разговора с тобой… Наша организация предлагает тебе сотрудничать с нами в борьбе с врагами Советского Союза. Здесь, во Франции, таких окопалось немало…

— Какая организация? — прошептал Эфрон.

Болевич чуть-чуть улыбнулся:

— Советская организация. И я в ней работаю. Уже давно.

— Ты? Работаешь в советской организации? — Эфрон опять начал задыхаться.

— Да. И ты об этой организации много слышал.

— Да?

— Да. ОГПУ.

Эфрон сильно вздрогнул.

— Ты работаешь в ОГПУ?

— Да.

— Это шутка?

— Нет, Сережа, это правда.

Шумно набежала и отступила волна. Донесся голос Ариадны:

— …Мур, немедленно!.. Ты знаешь Марину! Простудишься… отдых насмарку…

Вторая волна как будто смыла голос девушки. Стало совсем тихо. Крикнула и исчезла, растворилась в солнечном свете чайка.

— Ты хочешь сказать, что служишь в Чека? — прошептал Эфрон.

— Называй это как угодно, — отозвался Болевич с ровной, сухой интонацией. — Я служу Родине. И тебе предлагаю то же.

— То есть… стать советским шпионом?

Болевич понял: пора. Взял Сергея за руку, дружески сжал. Мгновенно воскресло прошлое: фронтовое братство, позднейший университет… Эфрон смотрел доверчиво, как собака.

— Я предлагаю тебе стать патриотом, — тихо говорил Болевич. — Настоящим патриотом. Знаю, звучит громко, но это правда. Сейчас можешь не отвечать. Ты не связан никакими обязательствами. Я возвращаюсь в Париж завтра. У тебя будет время подумать.

Глава шестая

Вера уехала из Парижа сразу же после того, как выписалась из клиники. Ни отцу, ни уж тем более знакомым и поклонникам она не стала ничего объяснять. Гучков дал ей денег, а Лондон охотно распахнул туманные объятия, но ничего нового по сравнению с Парижем предъявить не смог. Кафе, разговоры, поклонники, кинематограф. Осенью Вера вернулась в Париж:

Мне совершенно всё равно — Гдесовершенно одинокой Быть…

Марина, как всегда, успела сказать за всех раньше.

* * *

«Странно, — думала Вера, — весной фонари горели здесь ярко, нахальным желтым светом, каждый выглядел на небе как яичный желток, который вот-вот растечется… Осенью у них тусклый, угрюмый вид. Должно быть, им холодно».

В противоположность этим раздумьям походка у молодой женщины была уверенная, упругая; со стороны казалось, что она превосходнейшим образом знает, куда направляется и зачем. А между тем Вера просто бродила по Парижу без всякой цели.

Иногда она встречала прохожих. Они выскакивали из сумерек и, как казалось, панически бросались бежать от ветра. Короткими перебежками, от фонаря к фонарю, от одного затишья к другому. Одна только Вера шла ровно, не останавливаясь. И даже витрины не заставляли ее замедлить шаги.

Париж после Лондона выглядел не то чтобы более нарядным — более обжитым. Может быть, все дело в лондонских туманах; хотя Вера полагала, что разгадка заключается в самой обыкновенной привычке. В Париже почти все улицы обросли какими-нибудь воспоминаниями. Не бог весть какое, но все же утешение.

Свернув за угол, она вдруг заметила странно знакомую фигуру. Высокий мешковатый человек быстро лепил афишу. Ведро в одной руке и малярная кисть в другой отнюдь не делали его похожим на маляра: в его движениях напрочь отсутствовала ремесленная ухватистость. Он был нелеп и трогателен, как Пьеро. Казалось, что вот-вот выскочит Арлекин и начнет дубасить его по голове с пронзительными воплями: «Что ты делаешь, а? Кто тебе позволил, а? Да как ты держишь кисть, дурак! Да как ты держишь ведро, дурак! Думаешь, Коломбина тебя за это полюбит? Дурак, дурак, дурак!»

В этот самый миг «Пьеро» обернулся, и Вера узнала Эфрона.

— Вера! — Он радостно бросился к ней, волоча ведро.

Вера чуть отстранилась, чтобы он случайно не мазнул ее кистью по костюму или волосам.

Эфрон поставил ведро, бросил кисть, обнял ее.

— Как я рад!

— Здравствуй, Эфрон.

Она чуть коснулась душистыми губами его плохо выбритой щеки.

— Ну как же я рад! — заговорил он, блестя в полумраке глазами и снова хватаясь за ведро. — Ты так внезапно исчезла из Парижа! Говорят, теперь ты в Лондоне.

— Да, жила какое-то время… — Вера неопределенно махнула рукой.

— Мирский по тебе тосковал, как Орфей по Эвридике, — сказал Эфрон. — И я скучал, — прибавил он, улыбаясь. — Ты придешь на вечер?

Он показал на афишу, которую только что прилепил. Вера прищурила глаза: «Вечер поэзии Марины Цветаевой».

— Марина будет читать… — добавил Эфрон зачем-то, хотя это было очевидно.

— Без бельканто? — немножко ехидно улыбнулась Вера.