Очарованные Енисеем

Вверху под шивер'oй мы жгли костёр и оставили записку Феликсу и его напарнику – воткнули палку, расщепили и сунули в расщеп квадрат бересты, где накорябали, что мы ниже в избушке. Однажды со стороны шиверы раздался выстрел, мы рванули вверх и встретили рыжую резинку с Феликсом и его напарником по фамилии Рыжиков. Феликс устроил скандал, что нас нет на месте и мы жжём бензин, но быстро успокоился, засокрушался, что не заметил записку и забыл сибирскую «манеру писать на бересте». Выяснилось, что их напрочь вымотала шивера: несло по ней вёрст двадцать с неистовой скоростью. Её и впрямь вздуло после дождей, что не пристать.

Столбовую образовывали три притока: Дулькума, Таннемакит и Биробчана. После встречи Феликса мы все объединились с Миколой и Фаддеем и поехали вверх по Биробчане до непроходимого порога со скалами. Денёк выдался замечательный, с тучкой, дождём и слепящим солнцем напросвет. Солнце налило желтизной листву березок, смоченную дождём и оттого ещё более нежную, молодую. Микола остановился проверить сеть, которую течением поставило вдоль берега. В сеть попал большой ленок. Свет солнца тоже был смочен дождём, и огненно-рыжие пятна на боку ленка горели особенно ярко. В эти минуты над нами проплыла скопа, светясь белым низом и угловато изломив крылья.

Мы стали табором у порога, который ребята называли «водопадом». Выше него река текла струёй в ущелье. Фаддей уехал домой, а у нас вышла посиделка с Миколой. Микола спросил, что будем делать с ленком. Я предложил «малосол». И Микола покладисто и основательно произнёс: «Малосол так малосол». И ещё раза два повторил. Потом он спросил, любит ли малосол Федя. «Какой Федя?» Оказалось, Феликс Робертович в экспедициях, чтобы не мучились с его труднопроизносимым именем-отчеством, представлялся Федей. Я по глупости счёл это за слабость.

В следующие два дня ходили по очереди на гору Каменную, с которой открывался такой вид, что вернувшийся Феликс, сияя, сказал: «Маленькие Саяны… Заповеднику – быть!»

Вода падала. Микола тоже уехал в Кузьмовку сдавать рыбу. Двинулись и мы. Ударила жара, и мы купались в ледяной Столбовой: пора стояла прекрасная – ещё ни комарика. На следующей стоянке Феликс окончательно пришёл в благодушное состояние, разошёлся и часа два читал нам у костра наизусть стихи. Меня поразило, какое большое место в его жизни занимала поэзия. Даже стихи Евтушенко, которого я не жаловал и считал сиюминутным, в его исполнении обретали глубину и вес.

Потом мы разделились: Феликс с Рыжиковым продолжили сплав на резинке, а мы с Политическим поехали на устье Подкаменной. Вода упала, мы сломали последний винт и к устью сплавились на вёслах. Там мы и поставили палатку. Устье Столбовой оказалось пересечением путей, и наша палатка стала центром событий. Кто только к нам не заезжал!

Выше по Тунгуске был переход сохатых, и мы несколько раз наблюдали, как на берегу стоит, выжидая момента, а потом плывёт лось. Неподалёку стояли экспедишники и раз приехали к нам на устье со спиртом. Был один особенно колоритный, полный, в коричневых рейтузах. Он картавил и ко всем обращался: «Пагни». Потом из Суломая приехали два молодых остяка и среди них Слава Тыганов, который потом жил в Бахте и носил кличку Суломайский Разведчик. Одет он был в фуфайку с выдранным куском на спине, из которого торчало белое мясо. Он был внуком той тёти Дарьи Тыгановой, хранительницы кетских кукол, которую я снял на камеру после пожара её дома и про которую написал рассказ «Куклы тётки Дарьи».

Суломай – кетский посёлок на Подкаменной Тунгуске ниже Столбовой по течению. Я знал, что в Суломае делают деревянные лодки, и спросил Славку, может ли он заказать или сделать лодку. Тот покладисто отвечал: «Будет лёдка. Будет». «Ль» он произносил мягко. К ребятам присоединился некий Ваня, худенький мужичок, похожий на Акимку из «Царь-Рыбы», – тоже Суломайский, но работавший неподалёку на водомерном посту. У Вани была деревяшка с «ветерком». Он подгулял и всё дергал мотор. Тот завёлся и тут же к общему хохоту улетел в воду. Ваня все разводил рукам: «Транец есть – мотора нет!»

Была ещё история. Подошёл из Бора катер с инспекцией. Одновременно под тем берегом Подкаменной развернулись события. Там шла синяя «обушка», наперерез которой бросилась ещё лодка. Началась погоня… Потом лодки сошлись, остановились, а вскоре одна из них подъехала к катеру. На ней был боровской инспектор Саша Кукис. Мы попросили винт. Он дал и рассказал, как «прикутал» Фаддееву «обушку», идущую из Кузьмовки в Бор. В ней кроме Фаддея был некий Сафон Потеряев с «тозовкой» и пушниной. «Тозовку» тот выбросил в воду, но Кукис её нашёл.

Через несколько дней на устье сплавился Феликс с напарником. Мы съездили в Кузьмовку пообщаться с начальником участка и вернулись на устье Столбовой. Мы уже сдружились с Феликсом, бывая в Москве, я заходил к Штильмаркам – Феликсу Робертовичу и Надежде Константиновне, добрейшей и удивительной женщине, преданной мужу, его памяти и делу. Помню, как хватил Феликса первый инфаркт. В доме у Штильмарка мы познакомились с Андреем Скалоном, который подарил мне книгу «Живые деньги». Это было году примерно в 2001-м, то есть спустя почти двадцать лет после заброски на Столбовую. Давно уже работал заповедник. Я показывал Феликсу свои рассказы, а он прислал копию письма Виктора Петровича Астафьева, у которого Штильмарк бывал в Красноярске. Видимо, они много говорили о нерадивом людском отношении к природе. Виктор Петрович писал, что человек – такая двуногая скотинка, которая пока «не перерубит сук, на котором сидит» – не успокоится. Феликс Робертович сделал очень много, чтобы сук, на котором сидит человечество, выдержал. Благодаря подвижнической деятельности Штильмарка в Советском Союзе был создан целый ряд заповедников. Центрально-Сибирский – большая территория, где представлена тайга и самого Енисея, и места к востоку и западу, где размножается соболь, северный олень, лось и другая таёжная живность.

О сохатых надо сказать особо: они действительно скапливаются в заповеднике, и, проезжая ближе к весне на снегоходе по Енисею, почти каждый раз видишь не только следы, но и самих зверей. Однажды я ехал с пассажиром-горожанином в санях. Он сидел спиной по ходу. Сохатый, вышедший из тальников на Енисей, бросился от меня бежать, но не в сторону, а вдоль дороги. Я, идя параллельным курсом, медленно и аккуратно обогнал зверя – заиндевелая, пышущая паром морда оказалась рядом с задумавшимся пассажиром…

Мы вернулись на устье Столбовой. Обследование восточной части будущего заповедника закончилось. Феликс собирался сплавляться до Енисея, а мы поехали в Мирное, но по дороге у нас рассыпался опорный подшипник в редукторе мотора. На Тунгуске дул сильнейший низовой ветер. Против него мы не выгребались. Сверху шёл буксир «Шарыпово» с баржами, мы кое-как к нему подшлёпали, и нас без разговора приняли на борт, а «Прогресс» привязали к буксиру канатом. Была вахта капитана. Невысокий, крепкий, он как-то царственно стоял в рубке, куда мы поднялись с потрёпанным и виноватым видом. «Мотор-то 20-й?» – «Нет, двадцать пятый». – «Ну хоть двадцать пятый…» – словно простил нас капитан. Спокойный, говорящий будто и нехотя, но с отеческой заботой. Когда я вышел на палубу проверить лодку, она маячила далеко за кормой: перетёрся канат. Капитан сначала не поверил, а потом очень спокойно развернул весь состав и точнейше подошёл к лодке, будто она была главной единицей, а он довеском. В неё, гружёную, уже наплескало воды.

Чем ближе подходили мы к Енисею, тем сильнее становилась волна. Наш «Прогресс» был без стекла, и мне, видимо, надуло голову – теперь она раскалывалась, и я нетерпеливо спросил капитана, почему мы так медленно идём. Он очень спокойно ответил, что если пойдём быстрей, то от моей «посудины» мокрого места не останется. Особенно медленно переходили Енисей, где с ритмичной и неспешной силой ходили здоровенные блестящие валы. В Бору на бережку я сменил подшипник, заклеил эпоксидкой редуктор, и белой ночью мы ушли в Мирное. Дня через четыре я отправился на Таймыр проводить орнитологическое обследование бассейна реки Гольчихи.