Очаровательное захолустье

– Стоит, как домик Ильича среди современности, - пояснил Петр.
– А вот для Славки хитрый дом строю. В одну ендову три крыши свожу!

– Да, ендова сложная!
– согласился я.

Мы сели в беседке на крутом берегу, унизанном мелкими белыми розами. Капли росы на них, наливаясь солнцем, желтели.

Все еще спало вокруг, лишь скотина, ворочаясь, сладко вздыхала во сне, готовясь к пробуждению.

– Тут у меня козы сейчас шерстяные. Свиней прежде держал. В горы их гонял, с кабанами скрещиваться. Шикарное мясо выходило, с дымком, с ягодным запахом. Гурманы приезжали за ним. Однажды свинка моя на спаривание мчалась и сбила с ног Мурцовкина, мэра нашего, что по шоссе вниз от бабы возвращался. Упал в пропасть Мурцовкин, три дня на лианах над бездной висел. С тех пор запретил это скрещивание как антинаучное. Пришлось запереть моих наглухо. Так к ним Ромео пришел!

– Ромео?
– ошарашенно спросил я.

– Ну да, - спокойно ответил Петр.
– А кто же он?

Петр открыл дверь нового дома, ведущую, как понял я, в их гостиную, - и я отшатнулся, увидав прямо напротив двери жуткую мохнатую, клыкастую морду со стеклянными, розовыми от зари глазами.

– Вот любовь!
– Петр указал на кабанью морду.
– Ведь на верную смерть пришел! А свинюшки, красавицы мои, прикрывали его от моей пули! Но все же настигла она его, я плакал! Неравнодушен к животным - от деда у меня. Тот вообще верблюда держал. Уверял, что верблюд - лучшее животное для нашего пояса! С самим Мичуриным переписывался... тот, правда, не отвечал. А дед на верблюде даже пахал, пока тот не разнес на хрен ворота и не убежал. А ближайшая самка отсюда - пятьсот км!

Я молчал, пораженный столь щедрой генетической информацией.

– А батя, тот охотник был, да. Тот пропадал все время - в партизанах привык к лесной жизни, остановиться не мог. Так что изредка его видели. Однажды мать с утра, пока он не очухался, не ушел, говорит ему: возьми крючок, иди хоть сена из стога в кошелку надергай, да бери не верхнее, мерзлое, а из глубины! Тот оделся, пошел. Подходит к стогу - глядь: совсем свежие по пороше заячьи следы - только что приходили кормиться. Зашел тихо в избу, схватил ружье и - по следам: вдоль речки, на холмы. И весь день так прошастал, никого не убил. Вернулся ночью - все уже снова спят. Жрать охота, рассказывал. В печку залез, пощупал - какая-то кастрюля теплая, в ней что-то жидкое, но попадаются и куски. Покушал и спать рухнул. Просыпается - мать ругается: "Куда болтушка для свиней делась - вечером заготовила? Ты, что ль, схлебал?"

Мы некоторое время сидели, тихо улыбаясь. Потом Петр поднялся:

– Все, пойду сдаваться властям. А ты сиди: может, еще покормят!

Он зашел в летнюю выгородку, где спала жена.

– Галя! Я животное?
– послышалось оттуда.

Ответа нет.

– Галя! Я животное?

Потом, на пятый уже запрос, послышалось долгожданное:

– Да! Да!

Петр вышел оттуда довольный.

– Ну... сейчас маленько покурим - потом повторный заход предприму!!

Мы посидели молча, пока Петр набирался духу на второй заход. К беседке был прислонен черный мотоцикл, еще пахнущий разогретым мотором.

– Славки моего, - не без гордости сообщил он.
– Скотиной совсем не интересуется. Одна техника на уме. Гоняет все ночи с дружками своими!
– (Как же, слышал их грохот!) - А теперь вот дрыхнет...

Не то что мы!

ГЛАВА 12

Все! По рюмочке - и спать!

По дороге в гостиницу я выгреб на старый центр: буквою "П" три красно-белых кирпичных домика - прежде, видимо, тут самых главных. Управа? Полиция? Почта? Сейчас все здесь подзаросло лебедой, но жизнь, несмотря на ранний час, бурлила. Результаты ночного бдения бизнеса и власти были налицо: Крот получил в свое распоряжение дом, один из трех.

Мебель прежних обитателей, выкинутая решительными "секьюрити", валялась под окнами. Рядом стоял народ. Многие почему-то оказались слепыми, с какими-то бандурами, висящими на груди. Да, динамично тут работают: выселили не просто общество слепых, а филармонию слепых бандуристов! И вот они, сойдясь к дому и навострив свои бандуры, грянули "Интернационал"!

Вспомнился Петр: ""Красный пояс", говорят! Так любой пояс покраснеет, коли все отнимать!"

Потом начался ор. Мэр все же вышел к народу. Постоял перед ним, слегка покачиваясь, почему-то с закрытыми глазами и вдруг как подкошенный рухнул в мягкую пыль. Застрелили?.. Через секунду раздался храп.

Я вошел внутрь. Крот, гулко стуча каблуками, ходил по комнатам. Подошел ко мне - бледный, невыспавшийся, похмельный.

– Ну что? Не нравится? Ну так и иди!

И я пошел.

В гостинице я вошел в лифт. Все как раз, свежие, побритые, благоухая лосьонами, струились на семинар. Вот как люди живут! Побрились, позавтракали и теперь будут говорить о высоком, наполняясь значимостью. А ты все где-то мечешься, как раненый скунс! Может, еще не поздно? Я пошел с толпой.

Но - поздно оказалось. Сысой, не находящий применения своей праведности, увидев меня, просто беркутом вылетел на трибуну. Счастью не верил своему - и торопливо, пока я не ушел, обвинил меня в чудовищной коррупции, безнравственности и пропихивании (спихивании с крыши?) ближайших родственников.

Это я удачно зашел! Быстро отделался. Я встал. Только честный Андре вышел за мной, но, как выяснилось, не с целью утешения, а, наоборот, для того, чтобы растравить мне душу еще больше.

– Явился?
– спросил он гневно.

– В общем, да.

– Ну что, - спросил почему-то именно у меня.
– Будет когда-нибудь справедливость или нет?

Трудно быть справедливым с похмелья. Но надо постараться.

– Слушаю тебя.

Мы спустились с ним на первый этаж. Он провел меня в комнату, оборудованную под монтажную. Стал прокручивать пленку вперед и назад, и на маленьком экранчике, торопливо размахивая руками, забегали фигурки.

– Вот!
– дал нормальную скорость.
– Вот Фалько говорит... А вот Лунь. А вот я забитые окна подснял, и здесь будет мой текст: "Любимец нашей демократии Фалько не хочет срывать последние шоры тоталитаризма, когда это касается лично его!" А вот опять Лунь вещает...

Голова моя сонно падала, но я мужественно ее поднимал.

– Ну как же ты?
– проговорил я.
– Хочешь последние наши устои порушить? Если не Лунь, если не Фалько - тогда кто же? Идеалы не бывают идеальными.

– А мне наплевать!

И я заметил, что он дрожит. Да. После того, как его земной бог - Фрол покинул его, лишь отчаяние руководило им.

В холле встретил меня генерал Зорин, весь в белом. В петлице у него был тюльпан.

– Вы были у него?

– От вас ничего не скроешь.

– Вы видели это безумие?

– От вас ничего не скроешь.

– Что вы все повторяете одно и то же?
– вдруг вспылил он. Потом взял себя в руки и даже пошутил: - Мы не для того вам дали свободу слова, чтобы вы все время одно и то же повторяли!

– ...Извините.

– Вы знаете, как я люблю вас.

...Возможно.

– И я ценю вашу дружбу с Андре. И слишком люблю этого чистого, светлого человека для того, чтобы жертвовать им. Поймите - не все же зависит от меня! Однажды он уже оказался под автомобилем, но - к счастью!
– отделался ногой. Поговорите с ним. Сейчас, когда ростки демократии и справедливости только-только укрепляются в нашей почве, не следует выдирать их с корнями, чтобы посмотреть, правильно ли они растут.