Очаровательное захолустье
Шрифт:
– И этот сюда! Что там у них - медом намазано?
– Я с изумлением глядел на домик-пряник.
Тут у Вани заверещал телефончик, он поднес его к уху, и было слышно не только ему: "Проверить, все ли слепые слепые!" Он кинулся к бандуристам.
– А это наш замгенерального по экологии, контр-адмирал Дыбец!
– Очищаем бухту!
– отрапортовал тот.
– А это замгенерального по связям с общественностью, писатель Попов.
– Тот самый? Что написал "Ой, не кори меня, мати"?
– Министр буквально расцвел. Пришлось сознаться: за деньги, обещанные Кротом,
– По голосу совести нашего уважаемого, - забубнил я, указывая на Луня, решили отдать Пень-хауз оркестру слепых...
Моей бы совести точно не хватило на это! Ход Лунем.
Министр благосклонно кивал... Недолго длилось это блаженство - секунд приблизительно двадцать, но какой-то "терем справедливости" я тут воздвиг.
У Любки заверещал телефончик, и она, поднеся его к уху, с отвращением, как лягушку, передала мне.
– Что там?
– испуганно произнес я.
– Не знаю. Видимо, землетрясение, - проговорила она.
...Я медленно поднес трубку к уху. Голос жены:
– Приезжай в темпе - отец в больнице!
Вот я и не зам. Связь неожиданно оборвалась, и в трубке захрипел Зорин: "Проверить - все ли слепые слепые?" Я вернул аппарат.
Прощай, море! Прощай, Ярило! Прощайте, бабочки! Вечно меня кидает почему-то сверху вниз!
...Ярило, впрочем, я видел еще раз, когда самолет пробил облачность и ухо сидящего далеко впереди, в бизнес-классе, японца вдруг налилось солнцем и стало алым, как тюльпан.
И вот - снижение. И спинки пустых кресел (кто же улетает с югов в такую благодать?) с легким стуком попадали вперед друг на друга, как костяшки домино.
ГЛАВА 14
– В реанимацию входить запрещается. Но вы можете поговорить с ним - у него мобильный телефон.
– Откуда?
– ...Принесли.
Спасибо, ребята!
Я набрал нарисованный на бумажке номер. Гулкий, очень далекий (не через Пень-хауз ли связываемся?), но вполне внятный и яростный голос отца:
– Одну руку отвязали, слава богу! Ты скажи - почему они меня тут привязанным держат? И голым, абсолютно?!
– Почему он привязан?
– обратился я к медсестре.
– Чтобы не вырывал капельницу.
– А почему голый?
– Так положено в реанимации. Чтобы любая точка на теле была мгновенно доступна.
– ...Слышишь?
– спрашиваю я у отца.
– ...Слышу, - недовольно хрипит он.
Потом он лежит уже в палате. Я сижу рядом. У другой стены - такая же трогательная пара: отец и сын. Их любовь - в отличие от нашей, сдержанной, бурлит, не вызывая никаких сомнений в ее существовании:
– Отец! Ну почему ты так пьешь?
– А ты почему так пьешь, сын?
Обуреваемые этой нежной заботой, они приканчивают бутылку. И это - после инфаркта! Палата лишь на две койки, и не общаться тут нельзя. Тот отец наливает остатки и протягивает моему отцу:
– На, выпей!.. Ты что - не русский человек?
– Я русский человек.
– Отец усмехается.
– Но предпочитаю следовать указаниям врача.
Вдруг у него под подушкой что-то крякает. Отец изумляется, подняв брови, потом, вспомнив, достает мобильник. Недоуменно слушает, потом тыкает телефончиком в мою сторону:
– Тебя.
–
Слушаю, - солидно говорю я.Некоторое время там тишина - потом голос Любки:
– Поскольку замгенерального по связям с общественностью теперь я, а общественность теперь - это ты, то я связываюсь с тобой и сообщаю, что тендер мы выиграли.
– Ура, - произношу я.
– Но чуть было не проиграли.
– Почему?
– Сразу после твоего ухода Андре с крыши кинулся.
– ...Погиб?!
– Нет, слава богу! Зорин спас.
– Зорин?.. За ним кинулся? С парашютом?
– Нет. Это уж ты преувеличиваешь! Просто заранее Андре за ногу привязал.
– Внимательны вы к нему.
– Так он же сын Есенина и Зорге!
И вот отец уже, упрямо шаркая тапками, идет по длинным больничным коридорам, пристально - и как бы недоуменно - разглядывая то одно, то другое. Подходит к залитому солнцем окну, сморщившись, разглядывает цветы в горшках. И, продолжая свою почти столетнюю сельхоздеятельность, цепко хватает какой-то лист и с яростью разглядывает его, вывернув, как ухо провинившегося.
– Не может быть такого растения!
– отпихивает лист.
И он, видимо, прав! Потом вдруг, повернувшись, смотрит на меня:
– Ну а как ты - сделал там, что намечал?
– Ничего я не сделал!
– ...Турок ты, а не казак, - ласково говорит папа.
Мы привозим его из больницы домой, кормим, и он укладывается отдохнуть. Я заглядываю в светящуюся щель: читает, почти вплотную поднеся книжку к глазам. Молодец.
Потом мы на кухне ругаемся с женой.
– У тебя после этого юга морда... как красный таз!
– А у тебя... как губка!
– Значит, мы созданы друг для друга?
На радостях мы дарим одному таракану жизнь.
СЕКОНД-ЭНД
Думал, когда вернулся сюда: на берегу Невы всю душу распахну! Однако дело не бойко идет. Етишин погиб: отсек-таки клерк-злодей ему голову листом писчей бумаги - и на этом все кончилось. Из вещей написал только "Песнь кладовщика", но кладовщик почему-то за ней не явился. Хотелось бы написать что-то более накипевшее, да слова не идут.
Однажды забрел на заседание "Ландыша", но Сысой, сильно за это время заскучавший, накинулся с воплем:
– И ты смеешь к нам приходить?! После всей той коррупции?
Да, я коррумпировался. Но как-то мало.
И я вышел. Лунем ему не стать никогда. Специально прошел мимо дома Луня на Крюковом канале. Думаю, встреться мы сейчас с ним, нашли бы друг для друга немного доброты. Все-таки душа у него есть, хотя и хитрая. И вспоминается он почему-то тепло: может быть, по сравнению с нынешними?..
Что еще? Был тут в доме культуры моряков на встрече общественности с Фалько. Говорил-то он горячо и потом, пожимая со сцены руки, пожал и мою, но явно не узнал при этом. Кто я ему? Пересекались однажды... Таких у него полно. Да и невозможно, наверно, различить отдельные лица в толпе? Конечно, хотелось бы это проверить - но где ж я возьму толпу? Только старина Зорин меня узнал, помахал. Есть и удачи. В ГНИИ чумы, где я вел литературный кружок, с нового года возобновилось финансирование. Так что я теперь снова на коне. К сожалению, на зачумленном.