Очевидец грядущего

Слепой прокурорик вдруг полез в карман. Показалось: сейчас, как брат Корнеюшка, вывернет оттуда нож или кастет. Вынут, однако, был громадный, как в цирке, носовик с вышивкой по краям. Слепой стал тереть платком запястья, потом, заголив руку, прижал к предплечью. Носовик завонял, затлелся. Прокурорик бросил его на землю и развернулся всем корпусом к реке, туда, где едким битумом дымил Дом Правительства.

– Не помогает. Ничто не помогает!.. Дай руку, бестолочь! Мне в приёмную Верховного суда нужно. Это здесь, рядом, на Поварской-Воровской улице.

Он снова выбросил руку вперёд, с рукава посыпались искры.

– А зовут вас как, дяденька? Что я дома скажу, с кем на Воровскую улицу ходил?

– Имя мне – Погибель. А фамилия – Черноскутов.

Прокурорик вдруг рассмеялся, присел на корточки. Пошарил рукой под ногами, принялся зачерпывать ладонью строительный песок. Зачерпнув раз-другой, перетёр песок в горсти, поднёс ладонь ко рту, дунул. Песок разлетелся в стороны:

– Видел песчинки? А и не песчинки это: души человеческие. Не с неба к нам прилетели – из песочка московского мною вынуты и по ветру развеяны! – Слепой вдруг снова вскочил на ноги. – Р-руку дай, недоумок! – заорал он во всю мочь.

Рука сама, мимовольно, потянулась к Черноскутовским прозрачным пальцам.

– Уф-ф-ф! Ес-с-сь! Поймал! – до боли сжимая протянутую руку, заорал бельмастый. – Теперь и ты затлеешься. Потом золой станешь. Ничего от тебя, кроме кучки золы, не останется. Шагом арш, за мною вниз! Это здесь наверху всё потихоньку истлевает, а внизу у реки там бурлящее пламя клокочет!

Тиша тогда вдруг сразу, без слов и мыслей, стал знать: прокурорик – пришедшая за кем-то смерть! От знания стало легко, и страх пропал. С силой выдернув руку, кинулся он со всех ног бежать.

– Не бздо, затупок! Истлевать и слепнуть все одно… все одно придётся!.. – Кричал ему вслед бельмастый.

Дней через пять, вернувшись в Таганрог, он рассказал о слепом прокурорике бабе Дозе. Та как ножом отрезала: «Отвяжись! Мог бы и насовсем в Москве своей остаться. Нет, вернулся на мою голову. Сидишь тут, ересь порешь. Рёхнутый какой-то его, видите ли, испугал! Пошёл бы лучше в саду яблоки пособирал, гниют ведь…»

Теперь в белградском просторном номере Тихон Ильич, едва переведя дух, с беспокойством оглядывал предплечья и щиколки. Никакого тления на них не было. Вышагивая по комнате, он старался рёхнутого из памяти удалить, но тот вспомнился и вспоминался. «Люди смертного тлена, люди истлевающие… Они позволили тлению объять себя. Истлевают при жизни, истлевать будут после смерти. Истлевающий мир. Истлевающий мозг. Истлевающий Бог: ветхий, дохристовый, истуканистый! Многое вокруг истлевает и никак до конца не сгорит, чтобы, сгорев, обновиться. И чего в этом тлении больше – мучения или сладости, сразу не скажешь. Так и этот балканский казан: тлеет, истлевает, никак до конца не спалит себя, чтоб снова чистым и светлым быть!»

Самолёт летит, колёса стёрлися…

По прилёте в Москву Нея сама вдруг запросилась в психиатричку. Постукала себя пальцем по виску, знаками показала: лечить её надо. Каин, ухмыляясь, стал звонить в Соловьёвку, и уже в конце дня Нея лежала в двухместной вполне удобной палате.

– Ну а чё? Детей у вас с Тишкой нет, полежишь тут, подлечишься. Глядь, и меня вспомнишь, ко мне на жительство переберёшься. А Стельку я на твоё место, в этот же «Дворец неврозов» устрою.

Каин смеялся, Нея плакала: судорожно, сухо, без капли влаги…

А Михей-колдун – тот прибыл из Стамбула в Москву лишь четыре дня спустя. В квартире своей на Мосфильмовской пробыл недолго: почти сразу, взяв длинную картонную коробку, отправился на дачу в Заветы Ильича. Примчавшийся туда же, но ближе к вечеру Каин тотчас получил нахлобучку:

– Как в хоромы входишь? Босым, босым должон ко мне являться!

Огромный Каин и узкий в кости, на все винтики развинченный, невысокий и до смешного узкоглазый Михей – ни зимой, ни летом не снимавший вывернутую мехом наружу душегрейку и доходившие до колен изрисованные попугаями бермуды – уже готовы были вцепиться друг в друга. Вдруг Михей, крутанувшись на пятках, стих. А Каин, – тот отметил в себе новую, прорезавшуюся за время отлучки, чёрточку ослушания. Радостно про себя крякнув, наклонил он голову влево и вдруг в широченном – во всю стену – зеркале увидел заново себя и Михея.

«Грибок вертлявый! Разок-другой на пятках вертанётся – вот тебе и всё колдованство. Ну погодь, обдувала проклятый! Скоро я Главколдун Москвы буду! А там и колдун всея Руси! Шубу, шубу я сниму с Михея! Сломан у Михея нос – перебита шея…»

– Ладно, чего уж там, – вдруг примирительно сказал Михей Михеич, – иди, сын мой, встань на колени. Я и коврик для тебя уже приготовил. Из собачки твоей любимой. Помнишь, играл ты с ней? А теперь шкурку еённую протирать коленками будешь.

– Что ты велел, Михей-батюшка, я исполнил, – заговорил выпендрёжным, но раз и навсегда у Михея принятым слогом вмиг насторожившийся Каин. – Брата единоутробного, тебе во славу, к сеансам колдовским приуготовил.

– Во славу? А мне сказывали – брат твой на облакопрогонников внезапно взъярился. Даже статейку-выборку для нас оскорбительную месяц назад в «Комсомолку» – толстушку послал. Только не напечатали выборку. Мне на просмотр прислали. А я завернул. Комсомольцы бывшие, они нас, колдунов, ноне ох как уважают. Соскучились при совецкой-то власти за колдунами! Такие мои сведения. Не уследил ты за братом, Корнюша, не уследил. Полгода было тебе дадено на сбор материала. А ты девок на судёнышке щупал, жену собственную до белого каления доводил. Ну да ладно. Не уследил ты – Михей-обертун уследит. Услежу, прослежу и в коробочку сложу!

– Про газету комсомольскую – узнал я только в Белграде, – стал врать Каин, но Михей тут же его прервал:

– Врёшь, врёшь, Корнюша! Да теперь и не нужно оно, твоё знание. И без тебя, дуботряс, уже всё знаю! Ты приказа не сполнил и ответишь за это. И вообще. Обманул ты меня со своим брательником. Кишками чую: брехня! Не захочет Тишка жертвой стать. Не пожелает – и всё тут. А нашему обертунскому делу ох как жертва нужна. Только добровольная, не принудительная. В крови у понуждённой жертвы – страх пополам с ужасом, как в палёной водке, разведён. Не годится такая кровь для препараций. А воздух смирения? Забыл, что я про него говорил, курья твоя башка? Его нужно собрать перед закланием у жертвы с губ! Как следователь запах преступника собирает. А трупы твои нам даром не нужны. Мы не живодёры. Трупы что? Их вона сколько по Расеюшке сейчас в лесах и у дорог разбросано. Ладно. Не получилось жертвы добровольной, – будет жертва принудительная… Эй, стража, несите державу и посох, тронну речь говорить буду.

– Тишка, он будущее предвидеть может! Он тебе, Михей-батюшка, сильно пригодится. В детстве я его заставил про эти предсказалки забыть. А сейчас вспомнить заставлю. Он тебе и про налоговые органы, и про конкурентов всё чисто предскажет!

– Врёшь, пропащая твоя душонка, врёшь! Опять старика за нос водить станешь.

– Как можно, Михей-батюшка! Он в детстве смерть Андропова в точности до одного дня предсказал. Отлупили его тогда. А через год вспомнили. Мать конфет полтора кило ему купила, да отец отобрал.

– Не обманешь. Не проведёшь. Ишь, что выдумал, меня, колдованца природного, вокруг пальца обкручивать! Замри, тварь!

Тревога Корнеева внезапно переросла в настоящую панику. Вспомнилось: Михей всегда, перед тем как услать кого-то «на небеса», «тронну речь» провозглашал. Что происходило с пропавшими дальше – не знал никто.

«Скорей всего, в тюрьму домашнюю их запирали. Только где она, эта тюрьма? Говорят, в какой-то башне, к небесам поближе».

Каин засуетился, сделал несколько ненужных движений, нижняя губа-слива обвисла чуть не до яремной впадинки. Михей эту суетливость заметил, схватил со стола бубен, ударил по мембране, зазвенели, задёргались колокольцы…