Очевидец грядущего

Чем ближе к Москве, тем сильней нарастало отчаяние: хоть на стенку лезь. Как пол-лица отдавили! Тиша даже потрогал правую щёку и провёл от бровки до уха: ни кожи, ни костей рука не почувствовала. «Пропала, нафиг, половина мордуленции! Полбудки, полмурла, пол-«Харьковской области» пропали!» – пытался шутить он.

Лишь в пушкинской электричке стало ясно, как нравилась ему Корнеева необузданность, как остро во времена разлуки такой необузданности не хватало.

Вспомнилось и всё то хорошее, что меж ними редко, а всё ж таки было. Вспомнилось и несуразное, но теперь чем-то влекущее «Корнеево царство». Царство это, Корней I, когда бывал в добром расположении духа, любил представлять сам:

– Царство моё от других царств сильно разниться будет. Маленькое, а моё. ООО «Корнеево царство» его назову. Усядусь, как в баскете Старший судья за судейский столик. В руках – мяч баскетбольный. С боков – каждый за своим столиком, – Витя Чехоня с разломленным позвоночником в руках и баба Доза: метлу к столу прислонила, сидит, про Досифею Киевскую думает. Сзади – секундометрист и секретарь-телохранитель стоят.

– А секундометрист зачем?

– А ты как думал? Секунды в царстве учитывать. Каждая – на вес золота. И всяк, кто хоть секунду в моём царстве прожил, платить за это будет. Справа – длинное-предлинное поле. Не для баскета – для вышибания шарами, для боулинга. Те, кто не оплатил секунды, кто на дурняк в моём царстве жить решил – на месте кеглей стоять будут. А вместо шаров обычных шары со взрывчаткой покатятся по полю. Люди, ясен перец, не кегли! Так сразу от удара шарами падать не станут. Так мы в шары побольше селитры с магнием и глицерином запихнём – взрыв будет, зашибись! Люди взорванные валиться будут, кто-то останется лежать, кто-то поднимется, отплюётся, руки-ноги подлечит – и уже тогда никакой траты секунд в моём царстве: молчок и улыбка! При этом учти: я добрый, всех взрывать не буду. Но тех, кто в доверие втёрся, а потом обманул, обязательно взорву! Тебя – первого. И наоборот, того, кто сдаст в мои руки другого, лелеять буду. Люблю, когда сдают кого-то. А ты… Ты зачем не сдал бабу Дозу, когда она придумала меня с милицией домой ворочать?

– Она просила не выдавать.

– Чудак-человек! Надо было пообещать ей, а потом потихоньку взять и выдать. Явно никто никого не сдаёт. А тайно – всегда пожалуйста. Главное, чтоб никто ни черта не понял… А ещё – судить всех буду! Потому как царь – Главный судья на площадке жизни. Все в царстве должны судимости иметь. Чтоб я каждому мог крикнуть, как мне старый майор кричал: «Я тебя, сукин сын, под суд отдам, не посмотрю на возраст!» «Судебник» выпущу, – сладко, как кот, потянулся начинавший полнеть Каин, – мне баба Доза про «Судебник» старинный рассказала. Только не всё! Про пытки – забыла, старая…

– Разве ж царство – место суда и пыток?

– А ты что думал? Именно что царство весёлых и сладких пыток. Я ведь потом каждому по торту «Прага» выдавать буду. Съел – и опять, стоит себе, как кегля, человек на поле для боулинга. Взорвался, съел – и опять!

– А если не захотят торты без конца жрать?

– Заставим! У нас не так, как при совке – на каждом подоконнике торт, на каждом шагу – конфеты и мандарины с деревьев на ниточках свисают. На каждое дерево привяжем мандарины: и на сосну, и на липу.

– А если я не захочу в твоё царство?

– Тебя и спрашивать не будут. Я тут в газете прочитал про рай всеобщего благоденствия. Тебя в этот «радостный Ханаан» с рыночным уклоном (так баба Доза его зовёт) водомётом загонят. У меня водомёты в каждом дворе стоять будут. В кустиках сирени. Смертельно размалёванные. И включать их каждый день будем! Понял, дупло?

Пушкинская электричка вдруг резко затормозила. Тиша чуть было не слетел со своего места. Но почти тут же электропоезд стал опять набирать ход.

* * *

Брат утопшего Корнея Туваловича укатил, а капитан Ландышев крепко призадумался. Заодно – подосадовал. Дело было совсем не таким очевидным, каким он его обрисовал простодушному Скородумову. Два дня назад вдруг стали поступать звонки с намёками на участие в преступном утоплении неких московских людей. И письмо подозрительное, этого дела касающееся, утром сегодняшним поступило.

Иван Ландышев работу свою любил, не считал ни мусорской, ни ментовской и хоть прикрывался перед Скородумовым скинувшим на них это дело Пушкинским РОВД, делал это для отвода глаз: что-то странное и раздражающее было в наборе одежды, оставленной на берегу. Но ещё больше раздосадовало письмо, полученное сегодня обычной почтой. Было бы просто письмо! А то мутная старая фотография в конверте: неизвестный мёртвый мужик в раскрытом гробу. Рот у мёртвого узкий и притом в улыбке растянут. Ещё и надпись сзади: «На добрую память – А. от К.»

Ярунова гора

Дом в Братеево, подмосковное Пушкино, знакомство и разговор со Стелькой-Степанидой, опять Москва, клиника неврозов имени Соловьёва, Нея, лежавшая под капельницей и не желавшая возвращаться домой, снова дом, опять работа, в который раз – охристая с колоннами «Соловьёвка», разговор с каштановым живолупом – лечащим врачом… Хоть пропадай без вести!

Но тут среди неприятностей и тяжкого хаоса, оттеснив в сторону борзоту и шкуродёрство, выскочил пред очи городок-невеличка, городок расчудесный! Был город-городок слеплен из светлой глины и цветного воска, обкидан по краям розово-серым овечьим войлоком, смотрелся крепко вросшим в землю, но при этом над древней русской равниной, в посветлевшем к полудню воздухе, словно парил.

Словом, глянул на Тишу приветливо город Суздаль!

Приехав сюда по издательским делам, заранее списавшись с музеем и одной из библиотек, получив от них дружественные ответы, Тихон Ильич был удивлён: никто не встретил, никто в гостиницу не проводил, хоть и обещали.

Потоптавшись на месте, решил пойти перекусить: благо налегке был.

На горе на горке стоял трактир не трактир, а вполне приличный шалман с прилегающим к нему садом. Сад с одной стороны подпирал молодой березняк, с другой – проросли сквозь изгородь кусты шиповника. Березняк местами был гол, а местами зеленел. На земле же, прямо промеж берёз стояли квадратные столики.

– Сюда попить-поесть принесите, – сказал Тихон выглянувшему из шалмана блюдоносу.

Все столики были пусты, кроме одного, самого дальнего, стоявшего особняком меж трёх сошедшихся близко яблонь. За столиком сидели – и уже начинали тихо цапаться – двое мужиков и одна до остервенелости худая, совсем молоденькая, но явно покоцанная жизнью девица. Тихон хотел было встать и уйти, как вдруг долетел клочок разговора. Разговор показался интересным. Плотно сомкнув веки, Тиша облокотился на стол, притворился, что дремлет:

– …а не хрен было монаха так резво за ниточки дёргать. Заставлять человека перегибаться и в задницу себя целовать – последнее дело! И орать всякую хрень на фиг? Тоже мне, юмор: «Человеку человек – не братан, а гомосек!» Начальству местному такой геморрой даром не нужен (толстомясый, брюзгливый голос).

– Народу балаган просто необходим. И нам тоже. Без балагана нынче – никакой жизни… Это не страшно, что из театра нас попёрли. Отдохнём пока. А вот чинодралы без наших кукол – они через какую трубочку народный пар выпускать будут? А мы и без них такую «вампуку» устроим – хоть святых выноси (козий дрожащий тенор).

– Вам пукать, вам не пукать. Ты хоть при Синьке того-этого… Не выражопывайся (снова брюзгливый хрип).

– Я ж и говорю, свой кукольный театр смастерим (козий тенорок взмыл выше).

– Шиш с маслом, а не театр ты получишь (хрипун завёлся, в голосе – угроза).

– А чё? Так и назовём: «Шиш-театр». Как вам? – присвистнула молодая-стервозная.

– Уж лучше – «Кукиш-театр» (козий тенор).

– Можно и «Кукиш». Ваще зашибись. Будем – живые приколы! Ты, Фома, теперь Ярун будешь. А ты, Петюня, будешь Облупа. Так встарь у нас в Суздале шутов и балясников звали. Вам, дуракам петым, про историю родного края, конечно, ничего не известно. А я филологию, блин, кончала…