Очищение

В коридоре пахло оружейным металлом. Кто-то выкрикнул: «Ленин, Ленин и еще раз Ленин!» Трещины на белых стенах выглядели размытыми и, казалось, двигались. У двери комнаты Мартина навстречу повеяло резким застарелым запахом водки. В комнате, полной дыма, невозможно было что-либо разглядеть.

— Садись.

По голосу она определила стоящего в углу Мартина, который вытирал руки полотенцем, как будто только что вымыл их. Алиде села на стул, предложенный Мартином, подмышки вспотели, она вытирала ладонью пот, выступивший над губой. Мартин подошел к ней и нагнулся поцеловать в лоб, рукой коснулся груди и слегка стиснул ее. Шерстяное пальто Мартина укололо ей ухо. На лбу остался мокрый след.

— Воробышку предстоит кое-что увидеть.

Алиде вытерла губы досуха и обвила свои лодыжки вокруг ножек стула. Мартин убрал руку с груди жены, перестал дышать ей в ухо и взял со стола бумаги. Это был список. В нем значились имена.

— Просмотри их.

Мартин неотрывно следил за женой. Алиде начала складывать буквы в слова. В одном ряду стояли имена Ингель и Линды. Взгляд ее застыл. Мартин заметил это.

— Их отправят.

— Когда?

— Дата стоит наверху страницы.

— Зачем ты мне это показываешь?

— Потому что я ничего не скрываю от моего маленького воробышка.

Рот Мартина растянулся в улыбке, глаза ярко блестели. Он поднес руку к шее жены и погладил ее.

— У моего воробышка такая красивая шейка, тонкая и нежная.

Когда Алиде вышла из муниципалитета, она остановилась поздороваться с курящим в коридоре мужчиной. Тот посетовал на необычную весну.

— Трудно начинается.

Кивнув в знак согласия, она скользнула за деревья, чтобы там выкурить папиросу не на публике, чтобы не подумали о ее претензии на избранное положение.

Необычная весна. Люди всегда боялись необычных весен и зим. В 1941 году была необычная зима, слишком холодная. 1939-й и 1940-й. Необычные годы, необычные времена года. В голове шумело. Вот оно что. Нетипичное время года. Повторение необычных лет. Отец был прав, особые времена года диктуют и особые условия. Надо было знать. Алиде потрясла головой, пытаясь прояснить ее. Теперь не до шуток стариков, которые не могли подсказать, как действовать в тех случаях, когда настает необычный год. Ничего не остается как паковать вещи и готовиться к худшему.

Было ясно, что Мартин хочет проверить ее. Если Ингель и Линда теперь исчезнут или если их не будет дома в указанную ночь, Мартин будет знать, кто за это в ответе. Дробь, которую выбивали зубы Алиде, стала еще сильнее, у нее задрожал подбородок. Ингель и Линду уведут. Не ее. Не Ханса. Нужно все серьезно обмозговать, продумать, как быть с Хансом. Ей нужно потребовать, чтобы Мартин устроил таким образом, чтобы они переехали в дом Ингель, когда ее уведут. Ни один другой дом ей не нужен, ни более роскошный, ни более маленький или более большой, никакой другой. Ей нужно стать такой цветущей и завлекательной в постели в следующие ночи и так закрутить Мартина, чтобы он сделал все, чтобы заполучить этот дом. И чтобы в доме остались животные. Алиде не нужны были чужие животные. Маси — ее корова! Если она обнаружит пустой хлев, Мартину придется отправить воров в Сибирь.

Алиде вздрогнула от раздражения при мысли, что кто-то может тронуть ее животных. Ингель осталось недолго доить их, теперь они ее, Алиде. Одну корову можно будет отправить в колхозный хлев, выполняя норму, но позже Мартин устроит ее возвращение назад. Никто не придет забирать корову из хлева партийного работника.

Но самый существенный вопрос Алиде не хотела обдумывать наспех. Как удастся прятать Ханса, когда Мартин будет спать под той же крышей? Ханс не из тех, кто храпит, а что, если он все же начнет храпеть? Или чихнет ночью? Или закашляет? Когда к ним приходили гости, Ханс умел вести себя тихо, а что будет, когда Мартин начнет по-настоящему жить в том же доме? Его не обманешь байками о призраке прабабушки. Алиде сжала руками лоб и щеки. Как долго она так стояла? Она потихоньку направилась к дому. Во рту ощущался привкус крови. Она прикусила щеку. Чердак! Ханса надо перевести на чердак. Или в погреб. Ей нужно соорудить под погребом кладовку или маленькую комнатку. Или использовать чердак. Он продолжается над хлевом и конюшней, а в промежутке наполнен сеном, кипы лежат так плотно, что обследовать чердак невозможно. И если тут построить комнатку, никто и не заметит. Ее можно построить за кипами сена, над хлевом. И поскольку Алиде кормит коров, ей нужно будет постоянно ходить на чердак, чтобы насыпать коровам сена через отверстие. Мартин, очевидно, никогда не поднимется на половину хлева, он не умеет доить коров и не любит работу в курятнике, так как в детстве петух едва не выклевал ему глаз, а корова оттоптала ногу.

Неудивительно, что Мартин решил заняться агитацией, с животными он бы никогда не справился. Помимо того, животные издают разные звуки и потому Ханс может свободно чихать и кашлять. Над хлевом и бревна потолще, между балками по тридцать сантиметров песка. Ничего не будет слышно. Алиде начнет строить комнатку сразу же как только уведут Ингель и Линду и она сможет соорудить ее одна. На чердаке среди хлама имелись готовые доски. А спереди замаскировать комнатку сеном. Можно сложить сено в такие снопы, которые будет легко передвигать и на которые никто не обратит внимания, даже если поднимется на чердак.

Когда Алиде навестила Ингель, она попеременно то пристально вглядывалась в сестру, то не отваживалась поднять на нее глаза. После той первой ночи в муниципалитете Алиде старалась избегать ее взгляда, ей казалось, что сестра сторонится ее. Теперь же, когда Алиде увидела список, она почувствовала необходимость пойти к сестре. Порой она забегала к Ингель посреди рабочего дня, чтобы только посмотреть на нее. Так стараются наглядеться на человека, с которым расстаются навсегда. Алиде делала это тайком, когда Ингель была занята скотиной, относила клевер коровам и была сосредоточена на своей работе. То же касалось и Линды. После той ужасной ночи девочка почти онемела. Она выговаривала лишь «да» и «нет», и только когда ее спрашивали, на вопросы посторонних она не отвечала. Ингель приходилось разъяснять сельчанам, что Линда едва не осталась под копытами вставшей на дыбы лошади и так испугалась, что перестала говорить. Это наверняка пройдет со временем. На кухне Ингель беседовала и смеялась за двоих, чтобы Ханс не обратил внимания на молчаливость Линды. Однажды Алиде застала Линду, когда она пыталась проткнуть вилкой свою руку. Девочка выглядела отсутствующей и в то же время сосредоточенной, тугие косички сжимали ее виски и она не заметила Алиде.

Линда целилась в середину ладони и туда направила удар. Она даже не изменилась в лице, когда вилка угодила в руку, лишь рот беззвучно приоткрылся. На какой-то миг внутренний голос Алиде поддержал намерение Линды ударить снова, сильнее, со всех сил, но сразу, как только это дошло до сознания, она вздрогнула и остановилась. Нельзя такое думать, и неправда, что тот, кому в голову приходят такие недобрые мысли, и сам плохой человек. Ей нужно подойти к Линде, обнять ее и погладить, но она не могла. Ей не хотелось дотрагиваться до девочки, ей было противно. Противно также было свое собственное тело и тело Линды и особенно тот тонкий слой как бы восковой пленки, который образовался на ее коже. И Линда ударила вилкой, подняла руку и ударила снова. Алиде увидела, как покраснела ладонь, и рука ее сжалась в кулак. Во дворе затявкала Липси. Тявканье вернуло Алиде в кухню. Линда с остекленевшим взглядом не шелохнулась, она все еще держала вилку, но больше не ударила. Алиде отняла у нее вилку. Вошла Ингель, и Линда выбежала во двор.

— Что с ней случилось?

— Ничего особенного.

Ингель больше ничего не спрашивала, бросила лишь: «Какая ужасная весна».

— Скоро выйдем на поле в одних кофтах.

Приближался тот самый день. Две недели, тринадцать дней, двенадцать, одиннадцать, десять ночей, девять, восемь, семь вечеров. Через неделю их уже здесь не будет. Дом больше не будет принадлежать Ингель. Она не будет мыть эту посуду и кормить кур. Не будет готовить корм для кур и красить нитки. Не будет смешивать соусы для Ханса, мыть волосы Линды березовым пеплом, спать в этих кроватях. В них будет спать Алиде. Она беспрерывно вздыхала, вбирала кислород ртом, ей не хватало сил глубоко дышать и втягивать воздух носом.

Вдруг кто-нибудь из тех, кто ведает такими делами, изменит решение? Почему бы такому не случиться? Или кто-то намекнет, кто хотел бы предупредить Ингель? Кто это может сделать? Кто захочет ей помочь? Никто. Но почему она так беспокоится? Что ее волнует? Ведь все уже решено. Она может быть спокойна. Ей нужно лишь ждать, подождать с неделю, а потом переезжать. Мартин по вечерам нашептывал — скоро переедем в новый дом. Рука его обнимала ее за шею, губы приникали к груди, они лежали рядышком в маленькой комнате, за дверью галдели дети Розипуу, шум чужих людей, но время неотвратимо бежало вперед. Шесть дней, пять ночей, стрелки часов крутились, как мельничные жернова, и превращали в пыль прежние рождественские праздники, свечи на елке, рождественские короны, сооруженные из яичной скорлупы, торты на дни рождения, псалмы, которые Ингель пела в хоре, детские скороговорки, которые она тараторила, а затем научила им Линду: «У нашей киски лукавые глазки, сидит в лесочке на пенечке».