Очищение

— Да, это трагедия, — в сердцах сказал Цицерон.

— Но ты сделал все, что мог, брат. В конце концов, он старик, и жизнь его подходит к концу.

— Да я говорю не о Рабирии, идиот. Я говорю о своем консульстве.

Когда он произносил эти слова, раздались шум и крики. Мы обернулись и увидели, что недалеко от нас началась драка, в центре которой был виден Катилина, размахивающий кулаками. Несколько легионеров бросились вперед, чтобы разнять дерущихся. Метелл и Лукулл встали на ноги, наблюдая за происходящим. Авгур, Целер, сложил руки рупором и направлял легионеров, стоя рядом со своим кузеном Метеллом.

— Вы только взгляните на Целера, — сказал Цицерон с нотками восхищения. — Как ему не терпится присоединиться к дерущимся. Он просто обожает драки. — Затем вдруг задумался и сказал: — Мне необходимо с ним переговорить.

Он пошел так быстро, что его ликторам пришлось бегом обгонять его, чтобы расчистить дорогу. Когда военачальники увидели приближающегося консула, они неласково взглянули на него. Оба они были заблокированы за городскими стенами в течение долгого времени, ожидая, когда Сенат проголосует за их триумфы. Лукулл ждал уже несколько лет, в течение которых он построил дворец в Мицениуме, на Неаполитанском заливе, и дом к северу от Рима. Но сенаторы не спешили согласиться с их требованиями в основном из-за того, что оба умудрились поссориться с Помпеем. Поэтому оба они оказались в ловушке. Триумф полагался только тем, у кого был империй, а появление в Риме до голосования Сената автоматически лишало их империя. Им можно было только посочувствовать.

— Император [21] , — Цицерон отсалютовал каждому из них по очереди. — Император.

— У нас есть вопросы, которые мы хотели бы обсудить, — сказал Метелл угрожающим голосом.

— Я точно знаю, что вы хотите сказать, и уверяю вас, что выполню все свои обещания и выступлю в вашу поддержку в Сенате. Но об этом после. Вы же видите, насколько я сейчас занят? Мне нужна помощь, не для себя, но для страны. Целер, ты поможешь мне спасти Республику?

— Не знаю. Все будет зависеть от того, что я должен буду сделать, — ответил ему Целер, обменявшись взглядами со своим дядей.

21

Почетный титул полководца в Древнем Риме.

— Это опасное дело, — сказал Цицерон, зная, что от такого Целер ни за что не откажется.

— Трусом меня еще никто не называл. Рассказывай.

— Я хочу, чтобы ты взял отряд великолепных легионеров своего дяди, перешел через реку и спустил флаг на Яникуле.

Даже Целер отступил на несколько шагов, услышав такое. Спуск флага — а это автоматически означало, что к городу приближаются враги, — требовал немедленного прекращения ассамблеи, а Яникул был очень хорошо защищен. И он, и его кузен повернулись к Лукуллу, старшему из них троих, и я увидел, как элегантный патриций просчитывает ходы.

— Это отчаянный шаг, консул, — сказал он.

— Знаю. Но если мы сейчас проиграем, это будет трагедией для Рима. Ни один консул в будущем не сможет быть уверен, что имеет право подавить вооруженное восстание. Не знаю, зачем Цезарю нужен этот прецедент, но я знаю, что мы этого допустить не можем.

— Он прав, Лициний. Давай дадим ему людей. Ты готов, Целер? — сказал наконец Метелл.

— Конечно!

— Отлично, — произнес Цицерон. — Охрана должна подчиниться тебе как претору, но если возникнут проблемы, я пошлю с тобой своего секретаря. — К моему неудовольствию, консул снял свой перстень и вложил его в мою руку. — Ты должен будешь сказать командиру, что Риму угрожают враги и флаг должен быть спущен. Перстень докажет, что ты мой посланец. Как думаешь, ты сможешь это сделать?

Я кивнул. А что мне оставалось? Тем временем Целер позвал центуриона, который разбирался с Катилиной, и через несколько минут я уже бежал позади тридцати легионеров, построенных по двое, с обнаженными мечами, с центурионом и Целером во главе. Нашей целью было — если называть вещи своими именами — сорвать законную ассамблею жителей Рима, и я повторял себе: «Да что там Рабирий, вот где настоящая измена».

Мы покинули Марсово поле и рысцой перебрались через Субликанский мост, над темными и вспучившимися водами Тибра; затем пересекли плоскую равнину Ватикана, на которой расположились палатки и лачуги бездомных. У подножия Яникула расположилась священная роща Юноны, с деревьев которой за нами наблюдали священные вороны. Когда мы пробегали под деревьями, они разом с карканьем взлетели — казалось, что взлетел весь черный лес. Мы направились по узкой дороге к вершине, и никогда еще подъем на нее не казался мне таким крутым. Даже сейчас, при написании этих строк, я чувствую удары своего сердца и напряжение легких, борющихся за лишний глоток воздуха. В моем боку кололо так, как будто мне между ребер воткнули копье.

На гребне холма, в самой высокой его части, стоял храм, посвященный Янусу. Одно его лицо смотрело в сторону Рима, а другое в чистое поле; над храмом, на высоком флагштоке, развевался громадный красный флаг, который хлопал на порывистом ветру. Около двадцати легионеров группировались вокруг двух больших жаровен, и прежде чем они сообразили, что происходит, мы их окружили.

— Некоторые из вас знают меня! — прокричал Целер. — Я Квинт Цецилий Метелл Целер — претор, авгур, недавно вернувшийся из армии своего шурина Помпея Великого. А этот человек, — он указал на меня, — прибыл сюда с перстнем консула Цицерона. Консул приказывает спустить флаг. Кто здесь командует?

— Я, — ответил центурион, выступая вперед. Ему было около сорока; видно, что опытный вояка. — Мне все равно, чей ты шурин и кто тебя послал, но этот флаг останется на своем месте до тех пор, пока Риму не будут угрожать враги.

— Но враги ему уже угрожают, — ответил Целер. — Посмотри.

И он указал на местность к западу от города, которая раскинулась под нами. Центурион повернул голову, и в ту же секунду авгур схватил его сзади за волосы и приставил острие своего меча к его горлу.

— Когда я говорю, что враг наступает, — прошипел он, — значит, он наступает. Это понятно? А ты знаешь, почему я знаю, что враг наступает, хотя ты ничего и не видишь? — Он дернул мужчину за волосы так, что тот застонал. — Да потому что я авгур — вот почему. А теперь спускай флаг и поднимай тревогу.

После этого с ним никто больше не спорил. Один из рядовых спустил флаг, а другой, взяв трубу, извлек из нее несколько пронзительных звуков. Я посмотрел через реку на Марсово поле и на тысячи людей, находящихся на нем, однако расстояние было слишком большим, чтобы понять, что же там происходит. Позже Цицерон рассказал мне, что произошло, когда раздались звуки трубы и люди поняли, что флаг спущен. Лабиний попытался успокоить толпу и убедить людей в том, что это какой-то трюк, однако люди в толпе так же легко пугаются, как косяк рыбы или стая птиц. С быстротой молнии весть о том, что на город движутся враги, распространилась в толпе. Несмотря на уговоры Лабиния и других трибунов, голосование прекратилось. Многие загоны были смяты мятущейся толпой. Помост, на котором находились Лукулл и Метелл, был опрокинут и разломан на кусочки. То тут, то там вспыхивали потасовки. Вора-карманника затоптали насмерть. Верховный жрец Метелл Пий перенес удар, и его срочно доставили в город в бессознательном состоянии. По словам Цицерона, только один человек был спокоен — Гай Рабирий, который раскачивался на своей скамейке, стоящей рядом с опустевшей платформой среди этого хаоса. Его глаза были закрыты, и он напевал себе под нос какую-то песню без мелодии.

В течение нескольких недель после беспорядков на Марсовом поле казалось, что Цицерон победил. Цезарь вел себя тише воды ниже травы и не делал попыток вернуться к делу Рабирия. Более того: старик скрылся у себя в доме, где продолжал жить в своем собственном мире и где его никто не беспокоил до тех пор, пока он не умер через год или около того после описанных событий. То же самое происходило и с законом популяров. Трюк Цицерона с перетягиванием на свою сторону Гибриды дал старт еще нескольким перебежчикам, включая одного трибуна, которым патриции заплатили за их переход в лагерь аристократов. Заблокированный коалицией Цицерона в Сенате и находящийся под угрозой вето на народной ассамблее, закон Рулла, на который было потрачено столько сил, исчез и больше не упоминался.

Квинт пребывал в прекрасном расположении духа. Однажды он сказал Цицерону:

— Если бы между тобой и Цезарем проходил борцовский поединок, то тебя бы уже объявили победителем. Два туше определяют победителя, а ты уже дважды положил его на лопатки.

— К сожалению, — ответил Цицерон, — политика не похожа на борцовский поединок. Она не такая честная, да и правила в ней постоянно меняются.

Он был уверен, что Цезарь что-то задумал, иначе его бездействие не имело смысла. Но что это было? Ответа на этот вопрос хозяин не знал.