Очищение

Когда мы возвращались, в коридоре послышалось шуршание, как будто под ним бегали стаи крыс. Оказалось, что это был шум, который издавали более шестидесяти пленников — сподвижники Митридата и его генералы. Лукулл объяснил, что специально сохраняет им жизнь в течение вот уже пяти лет, чтобы задействовать их в своем триумфальном шествии, а потом публично удавить.

— В принципе, именно о твоем триумфе я и хотел поговорить с тобой, император. — Цицерон приложил руку ко рту и прочистил горло.

— Я так и подумал, — ответил Лукулл, и я увидел в свете факелов, как на его губах появилась улыбка. — Ну так что? Пройдем к столу?

Естественно, что наш обед состоял из рыбных блюд — устрицы и морской окунь, крабы и угри, серая и красная кефаль. На мой вкус, еды было слишком много — я привык к более простой кухне и ел мало. За время обеда я также не произнес ни слова, стараясь соблюдать дистанцию между собой и другими гостями, чтобы подчеркнуть, что мое присутствие на этом обеде — знак специального расположения хозяина к консулу. Братья Сексты ели много и жадно, и время от времени кто-то из них выходил на улицу, в сад, чтобы громко вырвать пищу и освободить место для следующего блюда. Цицерон, как всегда, ел очень скромно, а Лукулл методично жевал и глотал без перерывов, однако и без видимого удовольствия.

Я тайно наблюдал за ним, потому что его личность поражала меня и тогда, и сейчас. Разочарованием всей его жизни был Помпей, который сменил его на посту верховного командующего Восточных легионов, а потом, через своих сторонников в Сенате, заблокировал его триумф. Многие смирились бы с этим, но только не Лукулл. У него было все, кроме одной вещи, которую он жаждал больше всего на свете. Поэтому полководец просто отказался входить в Рим и сложить с себя командование войсками. Вместо этого Лукулл занялся строительством все более и более изысканных рыбных прудов. Он потерял интерес к жизни и стал ко всему равнодушен. Его семейная жизнь тоже не складывалась. Патриций был женат дважды. В первый раз — на сестре Клавдия, с которой он расстался из-за скандала, связанного с тем, что ему донесли, будто она спит со своим братом. В отместку брат организовал против него мятеж на Востоке. Его нынешняя жена была сестрой Катона, но ходили слухи, что она тоже ему неверна. Я никогда ее не видел, поэтому не мне об этом судить. Однако я видел ее ребенка, младшего сына Лукулла. Двухлетнего малыша принесла няня, чтобы он поцеловал отца на ночь. По тому, как Лукулл с ним обращался, было видно, что он очень любит мальчика. Но как только младенца унесли, глаза Лукулла вновь потускнели, и он возобновил свое безрадостное жевание.

— Итак, — сказал он между двумя глотками, — мой триумф.

К его щеке прилип кусочек рыбы, а он этого не заметил. Зрелище было не из приятных…

— Да, — повторил Цицерон, — твой триумф. Я хотел предложить голосование сразу после сенатских каникул.

— И голосование будет в мою пользу?

— Я не выношу вопросов на голосование, когда не могу его выиграть.

Звуки пережевывания пищи продолжались.

— Помпею это не понравится.

— Помпею придется смириться с тем, что он не единственный триумфатор в этой стране.

— А твой какой интерес во всем этом?

— Для меня честь — увековечить твою славу.

— Ерунда, — Лукулл наконец вытер лицо салфеткой, и кусочек рыбы исчез. — Ты хочешь сказать, что проехал пятьдесят миль за один день для того, чтобы мне это сказать? И я должен в это поверить?

— Боже, император, ты слишком проницателен для меня… Ну хорошо, сознаюсь, что хотел поговорить с тобой о политике.

— Продолжай.

— Я убежден, что страна дрейфует в сторону катастрофы…

Цицерон оттолкнул свою тарелку и, собрав все свое искусство, продолжил описывать ситуацию в стране самыми черными красками, особо остановившись на поддержке Цезарем Катилины и революционных преобразованиях последнего, которые заключались в предложении отменить все долговые обязательства и захватить собственность богачей. Он не стал останавливаться на том, чем эти изменения грозили Лукуллу, нежащемуся в своем дворце среди шелков и золота, — это было очевидно. Лицо нашего хозяина все больше и больше мрачнело, и когда Цицерон закончил, он заговорил не сразу.

— И ты уверен в том, что Катилина получит консульство?

— Конечно. Силан станет первым, а он — вторым консулом.

— Ну, тогда нам надо его остановить.

— Согласен.

— И что ты предлагаешь?

— Именно поэтому я и приехал. Я хочу, чтобы твой триумф состоялся прямо перед выборами.

— Для чего?

— Для своего триумфального шествия ты приведешь в Рим несколько тысяч ветеранов со всей Италии?

— Естественно.

— И ты будешь всячески развлекать их и даже наградишь в честь своего триумфа?

— Конечно.

— Кого же они послушают, когда встанет вопрос, за кого голосовать?

— Хочу надеяться, что меня.

— И в этом случае я точно знаю кандидата, за которого они должны проголосовать.

— Уверен, что знаешь, — на лице Лукулла появилась циничная улыбка. — За твоего старинного союзника Сервия.

— Нет-нет. Не за него. Этот бедняга не имеет ни единого шанса. Нет, я думаю о твоем старом легате — бывшем командире твоих ветеранов — Луции Мурене.

Хотя я и был привычен к непредсказуемости стратагем Цицерона, мне никогда не приходило в голову, что он так легко может сдать Сервия. На какую-то секунду я не поверил в то, что услышал. Лукулл был удивлен не менее меня.

— Я думал, что Сервий один из твоих ближайших друзей.

— Речь идет о Римской республике, а не о кружке близких друзей. Сердце заставляет меня голосовать за Сервия, но мой мозг говорит мне, что он не сможет победить Катилину. В то время как Мурена, с твоей поддержкой, имеет все шансы на успех.

— У меня проблема с Муреной. Его ближайший помощник в Галлии — мой бывший шурин, этот монстр, имя которого мне так неприятно, что я не хочу пачкать рот, произнося его, — скривился Лукулл.

— Ну что же, тогда его вместо тебя произнесу я. Мне тоже не очень нравится Клавдий. Но в политике не всегда удается самому выбирать даже врагов, не говоря уже о друзьях. Для того чтобы спасти Республику, мне приходится отказаться от старого и надежного компаньона. Чтобы спасти Республику, ты должен будешь обнять своего злейшего врага. — Он наклонился через стол и тихо добавил: — Это политика, император. И если в один прекрасный день у нас не хватит сил, чтобы ею заниматься, то нам лучше уйти и заняться разведением рыб.

Мне показалось, что на этот раз он перегнул палку. Лукулл отбросил салфетку и разразился руганью, смыслом которой было то, что он не позволит шантажом заставить себя отказаться от принципов. Но, как всегда, Цицерон оказался прав. Он позволил Лукуллу высказаться, а после того, как тот закончил, ничего ему не ответил, а просто сидел, глядя на залив и потягивая вино. Так продолжалось очень долго. От луны по водам залива тянулась серебряная дорожка. Наконец, с трудом подавляя гнев, Лукулл сказал, что полагает, что Мурена может стать неплохим консулом, если будет прислушиваться к советам старших. Однако Цицерон должен поднять вопрос о триумфе перед Сенатом сразу после окончания каникул.

Ни один из собеседников не был расположен продолжать беседу, и мы рано разошлись по комнатам. Не успел я прийти в свою, как раздался стук в дверь. Я открыл ее и увидел Агату. Она молча вошла. Я думал, что девушку послал управляющий Лукулла, и сказал ей, что это совсем не обязательно, но, залезая в мою кровать, Агата уверила меня, что это был ее собственный выбор. Я присоединился к ней. Между ласками мы разговаривали, и она немного рассказала мне о себе: как ее родителей, теперь уже мертвых, привели с востока в качестве рабов, что она смутно помнила деревню в Греции, где они жили. Сначала Агата работала на кухне, а потом стала прислуживать гостям императора. Через какое-то время, когда она состарится, ее опять отправят на кухню, если ей повезет, а если нет, то в поле, где она рано умрет. Служанка говорила об этом без тени жалости к себе, как будто описывала жизнь собаки или кошки. Я подумал, что Катон лишь называет себя стоиком, а эта девочка действительно была им. Она просто улыбалась своей судьбе, защищенная чувством собственного достоинства. Я сказал ей об этом, и Агата рассмеялась.