Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Как-нибудь умаслю, грандиссимохалле, много ли нужно дуралею...

— Как знаешь.

— И еще одно последнее условие, маршал. Как уго­ворю его, все вместе, вчетвером, пойдем в вашу конюш­ню, пусть он сам выберет скакуна, потом откройте ему городские ворота, а минут через десять после того, как он умчится, я буду ваш, грандиссимохалле, с головы до пят, — его и ветер не настигнет тогда. Да, верните ему мачете.

Это условие явно не понравилось маршалу и полков­нику, оба нахмурились.

— Если б не верил вам и не уважал, попросил бы еще хорошего голубя отправить с ним в Канудос и не выдал бы вам тайны, пока голубь не вернулся б. Но я уверен, доберется он до Канудоса, не задержать его вашим рази­ням у каатинги, у него ум весь в руках и ногах, грандиссимохалле.

— Нет, нет, сначала он...

— Молчать! — грубо оборвал маршал и повернулся к Мануэло: — Не будем терять времени, сынок, отпра­вим с ним и голубя.

— Ни к чему, больше времени потеряем, грандисси­мохалле. — Мануэло Коста усмехнулся: — Думаете, не по­нимаю, его убьете, а голубя немного спустя пошлете на­зад, будто из Канудоса летит. Нет, ничего у вас не выйдет. Вы у меня на глазах развяжете ему руки, когда отпустите, и если даже настигнут его в пути и даже смер­тельно ранят, он все равно успеет оторвать голову ваше­му голубю, хале... извините... грандиссимохалле. А мы тут зря прождем голубя назад.

Молчали великий маршал и полковник.

— Не пойму вас! — воскликнул Мануэло. — Ради важ­ной тайны одним олухом поступиться не хотите, одного дурака жалко выпустить из рук, а на кой он вам! Возь­мете Канудос, и опять угодит в ваши лапы, куда денет­ся, вернете себе и его, и коня.

— Когда он вернется в этот ваш город один, там сра­зу смекнут, что тайный ход недолго останется тайным, и усилят охрану у выхода, — вскипел полковник Се­зар. — И десяток ваших людей запросто перебьют всех наших солдат, будь их хоть тысяча, поодиночке пере­стреляют, высунуться из хода не дадут.

Соображение полковника показалось маршалу вес­ким, он испытующе уставился на Мануэло.

— Мне ли вас учить, полковник?! — повысил голос и Мануэло. — Подползете ночью к каатинге и дадите по ней залп из всех тысяч ружей, каатинга пули не задер­жит, как вам известно, и перестреляете охрану; к тому же ход не такой узкий, как вы думаете, шесть всадников проедут рядом. Займете выход, и цельтесь в канудосцев — ружей у вас нет или стрелять не умеете? Один залп — и конец им.

Грандиссимохалле молчал.

— Ладно, не хотите — не надо, — сказал Мануэло, обращаясь к маршалу. — Давайте приступайте к вашим пыткам. От него, — он указал на Зе, — не то что слова, звука не услышите — отлично знаю, но и себя тоже знаю, как бы ни замучили, ничего не услышите, ничего, мой ха­ле. Да, я сказал вам, что хочу избежать пыток, и думал, сговоримся, пожалеете мою семью, — это ж сущий пу­стяк для вас. Не хотите — не надо, посмотрим, какую тайну выколотите из меня, если доведете до отчаяния. — Мануэло яростно сверкнул глазами. — А что мне плевать на пытки, убедитесь сейчас! — Мануэло перегнулся вбок, к сваленным в кресле орудиям пытки, и, приладившись, схватил стянутой цепью рукой какую-то железку, содрал со среднего пальца другой руки ноготь. — Нате гля­дите!

Презренье в глазах связанного Зе сменилось изумле­нием, но полковник и великий маршал все еще колеба­лись.

— Чего стоите, Чикопотамо? — Мануэло гордо вы­прямился. — Зовите палачей. Посмотрим, много ли добь­етесь пытками, ждите — на серебряном подносе препод­несу тайну...

«Выпустить канудосца из застенка живым, невре­димым! Где слыхано — отпускать врага! Что я, ду­рак... — рассуждал маршал Эдмондо Бетанкур. — Но тайный проход под каатингой... Может, яд замедленного действия, нет... не выйдет — в рот ничего не берут... Не­ужели этому болтуну не развяжем языка? Поверить, что под пытками будет молчать? Кажется, тертый калач... Да, похоже, ничего не скажет, — не моргнув выр­вал себе ноготь... А этот связанный, видно, почище него... Но отпустить его в Канудос! Да еще оружие вернуть!»

— Думайте, думайте, великий маршал, — насмешливо улыбнулся Мануэло, — пока вы сомневаетесь, прикиды­ваете в уме, теряете время, там, в Канудосе, веселятся. Знаете, как мы умеем проводить время — песни поем, стихи читаем, в реке купаемся, если охота, по вечерам на гитаре играем, пляшем, барабан рокочет...

У Бетанкура потемнело в глазах.

— Полковник, живо отправляйтесь в конюшню... Впрочем, нет, пока нет, пусть сначала уговорит своего дружка, сам вынешь у него воск из ушей, чтоб этот не успел шепнуть ему чего-нибудь. — Маршал тяжело шел к двери, бледный, удрученный, на ходу бросал указа­ния — А ты, малый, обожающий свою вшивую семью, — он в бешенстве обернулся к Мануэло, — учти, за вашим разговором тайно будут следить полковник и еще не­сколько других людей, только посмей шепнуть этому дерьму, дружку своему, что лишнее или дать какой знак, в адских муках выпустим из тебя кишки, ни на что не посмотрю, плевать хотел и на ход, и на все ваши тайны.

— Давно бы так, грандиссимохалле! — просиял Ма­нуэло. — Теперь я спокоен за семью, другой заботы у ме­ня нет.

— А что, если не уговорит его, грандиссимохалле? — озабоченно заметил полковник Сезар.

Задержался в дверях Эдмондо Бетанкур, смерил взглядом Мануэло, бросил раздраженно:

— Такой-то?! Уговорит, уговорит, хваткий тип...

Безжалостно, нещадно гнал коня лунной ночью Зе, гулко дробили копыта сияющее безмолвие, возмущенная тишина отлетала назад, но копыта все равно успевали на миг прибить ее к месту, так стремительно несся по взбу­дораженному простору первый среди вакейро, и напряга­лась пронзенная звуками даль. В седле был Зе, на коне, и подковы высекали из кремнистой тропки косо хлещу­щие брызги искр, могуче мчался конь, резким пересту­ком отзывалась скованная ночным холодом земля, в Ка­нудос спешил неведомо почему отпущенный пастух, и терзали его подозрения — за пазухой лежала секретная, очень важная якобы записка и жгла ему грудь... Покойно было от в кармане сапога, не ныли больше жи­листые руки, сбросившие цепи, и, весь подавшись вперед, он одинаково легко держал повод и кнут, не уставал в седле пастух, выросший на коне, но хмуро было лицо его, круто ходили желваки, и угрюм был взор, устре­мленный в облитый тусклым, неверным светом про­стор... Дважды удалось ему сменить коня в пути, и без особой задержки — у Города ярмарок приметил группу каморцев верхами, был уже день, и он издали выбрал ко­ня, на ходу скинул ошарашенного седока и перескочил в его седло, а уже у самой каатинги бесшумно подъехал к дозорному, пялившему глаза на грозные заросли, стук­нул по голове и вмиг оказался на его коне, а каатинга развела перед ним ветви-щупальца, откинула их в сторо­ну, и далеко позади остался выбитый из нагретого седла каморец.

Канудоса достиг глубокой ночыо и постеснялся нару­шить покой спящего города, спешился, отпустил взмы­ленного коня, пошел дальше... Тихо ткала монотонный шум река, тихо шагал Зе по пепельно-белому Канудосу мимо замерших глиняных домов...

И мимолетно не посмел глянуть Зе в сторону своей, ожидавшей его хижины, шел прямо к дому конселейро. Дверей в домах не было, и он стал у порога, деликатно кашлянув.

— Ты это, Зе? — спросил спокойный голос.

— Да, я.

— Войди.

Мендес Масиэл зажег лучину, в зыбком свете затрепе­тали неясные тени. И снова обернулся ко входу Мендес Масиэл, затенил глаза рукой.

— Кто там?

— Я, дон Диего.

— Чего ради побеспокоил себя?

— А-а, Зе вернулся... Не ожидал уж его. Вижу, кто-то идет к вам, час поздний... — И вкрадчиво попросил: — Ес­ли не очень помешаю, хотел бы узнать, что там с ними произошло.

— Хорошо, входи. — Мендес Масиэл повернулся к Зе: — Что там с вами случилось? Где Мануэло? Расска­жи все подробно.

А Мануэло успокоился, когда Зе скрылся из глаз, и успокаивал нетерпеливого полковника: «Погоди, Чико­потамо, куда нам спешить, пусть пройдет десять ми­нут», — но полковнику никак не терпелось, и, когда нако­нец весь песок просыпался в десятиминутных песочных часах, он нетерпеливо потянул Мануэло за рукав:

— Пошли.

— Куда?

— Как куда, к каатинге...

— Пешком? — удивился Мануэло. — Далековато.

— Почему пешком... Вон лошади.

— Зачем они нам?

— На чем же поедем, хале?

— А куда нам ехать?

— Как куда, к каатинге.

— Зачем нам к каатинге?

— Разве не там потайной ход?

— Какой еще потайной ход?

... — Потом тот капрал вступил в разговор, — продол­жал Зе. — Не знаю, что он сказал, но полковник поблед­нел, окаменел на месте. И моя злость на Мануэло по­утихла, потому что капрал вышел раздраженный, недо­вольный. Потом полковник вынул у меня из ушей воск, развязал, и когда хлопнул за собой дверью, Мануэло ус­пел подмигнуть мне, почему-то довольный. Я все равно сомневался в нем — мы уговорились молчать, если попа­демся, а у него словоизвержение началось, без умолку болтал с каморцами, в мою сторону смотреть избегал; правда, когда остались с ним наедине, так глянул на ме­ня, что я смутился и сам отвел глаза — не мог до конца поверить ему, хотя и двинуть его ногой по зубам не ре­шился, очень уж странно улыбался. «Если хочешь добра Канудосу, передай эту записку конселейро, — сказал он и протянул мне сложенный листок. — Ответ пришлет с тобой же». Он смотрел открыто, прямо, и я поверил ему. К тому ж вас упомянул... Потом полковник дал мне выбрать коня в большой конюшне. Я сел и поскакал. Не знаю, верно ли поступил... Не было бы подвоха.