Один день, одна ночь

Алекс пожал плечами. Видимо, по правилам Анны Иосифовны за ним надлежало ухаживать, вот водитель и ухаживал!..

– Это ж надо такому быть, – бормотал тот в некотором отдалении, – это ж надо так все наладить, что мы от Покровки до этой самой Малаховки, будь она неладна, три часа ехали! Тридцать пять километров одолели, пропади оно все пропадом! Пробки, говорят, в Токио!.. Да их бы из Токио ихнего да к нам в Малаховку!.. Вот где пробки-то!..

Алекс вздохнул и захлопнул за собой дверь. Водитель оглянулся. Он ходил под соснами, разводил руками и приседал – делал гимнастику, что ли, после трех часов сидения в машине.

– Пробки, говорю, победили! – заговорил водитель погромче и перестал приседать. – Мать их всех за ногу! Мост к свиньям разобрали! А как же еще в эту самую Малаховку попасть, ежели не через мост, а?! А через мост никак, там одна полоса всего и осталась! Это ж чистой воды вредительство! А?! Да за такие дела надо с работы в три шеи гнать и на позорную доску вешать, чтоб весь народ ихние рожи видел и плевал в них!

– Чьи рожи? – лениво спросил Алекс и поднял голову.

Сосны медленно качались, хотя ветра никакого не было, и пахло смолой, горячим деревом, хвойной пылью.

– Чьи! Да ничьи! Кто-то дорогу разобрал на хрен, а новую не построил! Хоть бы в обход какую пустили! Это ж курам на смех, тридцать пять километров за три часа! Так даже в Токио небось не ездят!.. Издеваются над людьми, как хотят, а потом говорят, будто народ плохой! Разве это народ у нас плохой?! У нас начальники безмозглые, а не народ! Народ знай терпит, а они издеваются! Мост разобрали!

Алекс не слушал.

Автомобили и все, что с ними связано, он воспринимал как нечто, не имеющее к нему никакого отношения. Ему было решительно все равно, на чем передвигаться, – на машине, на метро или, может, на дрезине.

На дрезине даже забавно!..

Пожалуй, в этом была изрядная доля лицемерия, ибо, став знаменитым, общественным транспортом он пользоваться все же почти перестал. Он стеснялся, когда его рассматривали, а его только и делали, что рассматривали, он все время думал, а думать мешали люди, просившие автограф или «сфотографироваться». Поначалу он пугался и терялся всерьез, потом попривык, но все равно ездить в метро или на троллейбусе стало неудобно, да и неохота!.. Его возила Маня, или Анна Иосифовна присылала водителя, а он все делал вид, что это... просто так, баловство.

– Ты все время врешь самому себе, – говорила Маня, сердясь. – А это опасно. Ты кому угодно ври. Мне можешь или Катьке Митрофановой, а самому себе врать нельзя. Это все равно что жить в доме из пластмассы. Рано или поздно пластмасса вся растрескается, развалится, и обломки упадут тебе на голову. И придется из них выбираться. И еще вопрос, выберешься или нет. Может, задохнешься под ними!..

Скорчив страшную рожу, она растопыривала пальцы, как в кино про вампиров, подбиралась к нему, как будто собиралась наброситься, а он злился, отпихивал ее руки, повторял, чтоб отстала.

Она была права, вот он и сердился. Странным образом она разбиралась в нем намного лучше, чем он сам разбирался в себе, и ему казалось, что это несправедливо. Он многого не понимал, боялся и стыдился в себе, и никто не должен был знать, чего он боится или стыдится, а Маня откуда-то знала, и время от времени это было почти невозможно выносить!..

Дом, в который они приехали, стоял в отдалении от дороги, на второй или даже на третьей линии – вокруг были дачи, сосны, хорошо укатанная проселочная дорога, заросли бузины и шиповника, и за каждым забором сирень, уже отцветавшая по такой жаре, но пахнувшая так, что хотелось упасть в куст головой, будто в озеро, и больше не шевелиться.

Машин не было, должно быть, хозяева еще не потянулись из города, только напротив, на той стороне, стоял сверкающий белый автомобиль, как будто только что выехавший из мойки, – ни пылинки на полированных гладких боках. За рулем спал водитель и, похоже, храпел: голова запрокинута, рот открыт.

Маня именовала это место «Канатчикова дача» и не слишком его любила. Алекс, когда она все же выволакивала его сюда на какое-нибудь «мероприятие», просто терпел.

Анатоль Кулагин был мужчиной светским и общительным. Кроме того, ему нравилось, что с ним водят дружбу «знаменитости», поэтому на дачу приглашались все без разбору: прекрасные дамы с кавалерами, модный певец, телевизионный царь и бог с новой женой, редакторша с радио, перепуганная и счастливая, что попала «в общество», а заодно и директор радиостанции, косившийся на редакторшу неодобрительно.

С певцом Анатоль посещал фитнес-клуб, телевизионный бог учился с ним в одном классе, директор радиостанции когда-то работал собкором в Париже, и они вместе покуривали травку, – все свои люди!..

Маня не любила здесь бывать, потому что Анатоль напивался и скандалил, а она терпеть не могла скандалов, и еще, должно быть, потому, что в ее детстве здесь все было по-другому, и она помнила это другое, хорошее. С Алексом воспоминаниями она никогда не делилась, но он и сам виртуозно представлял картинки!..

Вот огромный запущенный участок с зарослями незабудок под кустами жасмина и лужайкой, на которой собирали землянику. Шезлонги с выгоревшими полосатыми сиденьями. Между шезлонгами стол, а на столе корзиночка самого первого белого налива. Бегает большая, смешная нестрашная собака, припадает на передние лапы и взлаивает от радости – гости приехали!.. Вон там, возле беседки, взрослые, их много, и все говорят громко, дружелюбно, весело, заинтересованно – рады, что встретились. Женский смех, яркие сарафаны, кокетливые взгляды – вокруг полно мужчин, и все еще живы, все молодые, интересные!.. Пахнет травой и костром, и домой еще не скоро повезут – целый день впереди, длинный, летний, наполненный. И маленькую Маню он представлял – щекастую, крепенькую, обутую в красные сандалии и белые гольфы. Сосредоточенно сопя, Маня собирала в горсть на лужайке землянику и неслась угощать родителей, а они, конечно, говорили: «Ешь сама!» – и вытирали перепачканную ягодой ладошку!..

Интересно, а Толик Кулагин? Каким был Толик? Он ведь значительно старше Мани! Значит, когда ее привозили, он был уже юношей – каким?..

Алекс был уверен, что застанет в доме домработницу, для нее сейчас самое время. Он поговорит с ней, просто поговорит, и, может быть, что-нибудь прояснится!

Что именно должно проясниться после разговора с домработницей, Алекс себя не спрашивал.

Толкнув калитку, Алекс зашел на участок, такой просторный, что казалось, будто он попал в парк, и пошел по растрескавшейся асфальтовой дорожке к дому, весело глядевшему из-за желтых сосен. С правой стороны беседка, там обычно накрывался «фуршет», то есть выносили стол с закусками и питьем. Слева гараж, очень просторный, на две машины, а за гаражом заросли малины, густые, как в лесу. Маня, когда ей особенно надоедало общество, уходила в малинник «пастись» и угощала Алекса, если он являлся за ней, – сам он никогда в кусты не лез, стоял подле и взывал к ней, чтоб вылезла. Она выходила, проломившись через ветки, как медведь: «Фу, черт, оцарапалась вся!» – и приносила ему малину. Между прочим, где-то там, в глубине, росла даже желтая, самая крупная, пахучая, в тоненьких ворсинках. Маня с видом знатока говорила, что это «поздняя»...

Двери на террасу и дальше в дом стояли настежь, и Алекс, подумав, постучал в стекло, на секунду поймав свое отражение, – бледные щеки, темные очки, кудри до плеч. Маня уже недели две назад приставала, чтоб подстригся, но он был занят – писал. Отстаньте все от меня!..

Вот теперь вид и дикий.

Он постоял немного, прислушиваясь, и опять постучал. Никто не отзывался, но в глубине дома играла тихая музыка.

Должно быть, домработница – меломанка.

– Добрый день! – громко сказал Алекс. – Можно?..