Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599
Шрифт:
По пути в зал, где сегодня вечером будет сыгран спектакль, Шекспир сначала проходил мимо Тайного кабинета (здесь размещалась знаменитая стенная роспись, изображавшая Генриха VII, Генриха VIII и их жен, Елизавету Йоркскую и Джейн Сеймур), а затем мимо просторной комнаты с высокими потолками. Это была святая святых — только самому близкому кругу Елизаветы, ее фаворитам, дозволялось заходить в Тайный кабинет, и разграничение между теми, кому разрешено, а кому нет, было предельно четким. Комнату с позолоченным потолком украшали также «картины, изображавшие победоносные сражения английских войск».
В 1600 году один иностранный путешественник записал, что Уайтхолл — «место, поражающее воображение», тем самым отразив общее впечатление от дворца. В известном смысле Уайтхолл напоминал другое не менее удивительное место елизаветинской Англии — публичный театр. Как и театры, он располагал сценой для показа спектаклей и закулисьем с его тайниками, не видимыми для зрителя, придававшими ему загадочность. При дворе, так же, как и в театрах,
Шекспир, должно быть, ощущал, насколько, в конечном счете, Уайтхолл был полон противоборствующих тенденций, соперничающих между собой. Надписи, отсылавшие к Деве Марии, соседствовали с портретами реформаторов церкви. Изображения, будившие мечты о далеких странах, — такие, как эфиоп, оседлавший носорога — боролись за внимание посетителей с новыми картами и глобусом, свидетельствовавшими о процветании английской торговли и обогащении за счет колонизации. Солнечные часы делили кров с современными. Сокровища дворца лишь отдаленно напоминали богатства, хранящиеся в кунсткамере, или Кабинете редкостей, изобретении XVI века. Прародитель современного музея, Кабинет редкостей представлял собой комнату для демонстрации экзотических предметов. Самые диковинные из них, возможно, принадлежали в Лондоне Уолтеру Коупу, торговцу и авантюристу, члену Общества антикваров. Во время своего визита в Лондон в 1599-м Томас Платтер побывал в кабинете, «заставленном <…> странными иностранными предметами»: африканский оберег из зубов, побрякушка и колокольчик шута Генриха VIII, индейский каменный топор и каноэ, цепочка из зубов обезьяны, Мадонна из индийских перьев, хвост единорога, обувь всех стран мира. В другом антикварном кабинете, без названия, на Лондонском мосту, Платтер даже видел «огромного живого верблюда».
В отличие от беспорядочных собраний, выставлявших все необычное и способное изумлять публику, Уайтхолл в своем разнообразии отражал становление Англии — его коллекции, объективно говоря, запечатлели запутанную историю династической власти и политических интриг. Ни одна из комнат дворца не отражает этого в такой мере, как галерея щитов, — длинный зал с видом на Темзу, через который посетители, прибывшие по воде, шли во двор. Галерея была заставлена сотнями imprese — щитов с изображениями и изречениями на латыни.
Этот странный обычай возник при Елизавете, требовавшей от каждого рыцаря, принимавшего участие в ежегодных праздничных церемониях по случаю дня рождения королевы и дня ее восшествия на престол, — подарка в виде щита. Необходимость придумать подходящую impresa — тяжкое испытание для рыцарей, и потому они обращались за помощью к поэтам и художникам. В отличие от эмблемы, тоже сочетавшей в себе слово и образ, impesa носила в высшей степени личный характер, ее послание, как и сонетное, связывало дарителя и объект его поклонения незримыми узами. В данном случае объектом поклонения была Елизавета, а послание в impresa — попыткой придворного польстить королеве или задобрить ее. Галерея щитов, можно сказать, отражала политическую историю правления Елизаветы, совокупность взлетов и падений политических фаворитов. В своей опоре на таинственное сочетание слова и образа, на желание удивить публику мастерством интерпретации, она, как ничто иное во дворце, отражала соответствие материального мира дворца вымышленному миру сцены.
Несомненно, когда Шекспир вошел в галерею щитов, он сразу заметил свои собственные послания на щитах, представленные анонимно. Очевидно, он был мастером этого жанра; позднее драматург прорекламирует свои таланты в «Перикле», в прекрасной сцене с шестью рыцарями, демонстрирующими свои imprese. На щите самого Перикла изображена «высохшая ветка / С зеленою верхушкой, а девиз — / In hac spe vivo» (II, 2; перевод Т. Гнедич). По очевидным причинам об авторе, сочинявшем imprese на заказ, сохранилось очень мало сведений, хотя в книге приходов и расходов осталась запись о том, что Шекспиру было уплачено 45 шиллингов за impresa для графа Рэтленда, которую он продемонстрировал на турнире в марте 1613 года в честь ежегодного праздника восшествия на престол короля Якова. Всего за несколько слов Шекспир получил очень щедрое вознаграждение. Надо сказать, он отвечал только за послание; его приятель, актер Ричард Бербедж,
опытный художник, неплохо заработал на том, что «вырезал щит и украсил его рисунком». Вряд ли этот заказ на излете карьеры Шекспира был его первым заказом не для театра. В конце концов, кто как не он мог лучше выразить неразделенные чувства придворного?Далее Шекспир направился в просторный зал Уайтхолла, известный как караульный, где этим вечером Слуги лорда-камергера должны были выступать. Им, самой знаменитой труппе страны, выпала честь давать — шестой год подряд — представление в первый вечер рождественских каникул. Но они не могли позволить себе почивать на лаврах — в прошлом рождественском сезоне труппа дала три представления из пяти, хотя два года назад была в ответе за все четыре из заявленных. В текущем сезоне труппа лорда-камергера делила сцену со Слугами лорда-адмирала — по два спектакля на каждую труппу. Такое положение дел вряд ли обнадеживало.
Просторный зал — самое уютное место для выступлений в Уайтхолле: шестьдесят футов в длину и тридцать в ширину, потолок — двадцать футов, пол — из дерева; здесь же располагался камин, стены украшали тканые гобелены. Акустика была, возможно, гораздо лучше, чем в соседнем, наиболее подходящем для театра помещении — большом зале с высокими потолками и каменными полами, обращенном к часовне и значительно превосходящем зал по размеру. Годом раньше французский посол записал в своем дневнике, что во время рождественских празднеств «перед королевой разыгрывают комедии и танцуют; действо происходит в большом зале, где установлен трон; королеву сопровождает сотня дворян <…> а также дамы и весь двор». Посол этого не упоминает, но, возможно, в зале присутствовали также и дети. Леди Анна Клиффорд, в то время девочка лет девяти, впоследствии вспоминала, как во времена правления Елизаветы в Рождество она «часто бывала при дворе и иногда лежала на постели в покоях тети, Анны Уорвик». Возможно, в начале 1590-х ее тетя Уорвик содержала актерскую труппу и потому вполне могла приберечь для своей племянницы место на всем известный спектакль.
Если после представления большой зал готовили для танцев (среди них и энергичная гальярда, требовавшая просторного помещения), то зрители скорее всего сидели на скамьях с мягкой обивкой или в креслах (возможно, как в случае иных торжеств, публика занимала и узкие приставные скамьи у стены), которые легко можно было убрать. Над хорошим спектаклем трудилось немало людей. Отдел по организации празднеств осуществлял контроль за освещением и сценографией, в то время как придворный художник и его помощники занимались оформлением. Билетеры, уборщики и другие слуги следили за чистотой помещения и его обогревом, а также за рассадкой гостей и украшением зала. Подчас было совсем непросто рассадить всех гостей. Однако Джон Чемберлен пишет, что на Рождество 1601 года «придворных собралось так мало, что у стражников почти не было хлопот во время представлений и других развлечений». Если бы это Рождество ничем не отличалось от многих других, они бы не сидели сложа руки.
В отличие от публичного театра, где за деньги можно было выбрать место получше, в большом зале действовал негласный порядок рассадки гостей. В письме секретаря Эдварда Джоунза графу Эссексу содержится печальное подтверждение того, как поддерживалась социальная иерархия. В 1596 году, перед началом рождественского представления, лорд-камергер Кобэм заметил, что Джоунз, женатый на женщине более высокого социального положения, чем он сам, занял в зрительном зале место рядом с женой (в то время она была в положении), предназначенное для особ высшего общества. Возможно, Шекспир (его труппа — единственная из всех — выступала при дворе в то Рождество) также был свидетелем унизительного происшествия, случившегося с Джоунзом. Указав на Джоунза своей белой тростью, Кобэм публично отчитал его и велел ему занять положенное ему место. Несколько дней спустя Джоунз написал Кобэму обиженное письмо — «больше всего его печалило, что вечером в воскресенье перед спектаклем он навлек на себя гнев его светлости на глазах не только своих многочисленных друзей, которые сочли это несправедливостью, но и жены — находясь в положении, она так расстроилась, что расплакалась». В свое оправдание Джоунз сказал, что вовсе не предполагал занимать чужое место, а всего лишь хотел удостовериться, что с его женой все в порядке, и потому не заслуживает таких «оскорбительных слов», как «дерзкий наглец» и тому подобных.
Если в рождественский сезон 1598 года Слуги лорда-камергера представили публике новейшие сочинения своего постоянного драматурга, то скорее всего это были вторая часть хроники «Генрих IV» и комедия «Много шума из ничего». В отличие от Слуг лорда-камергера, труппа лорда-адмирала предложила гораздо более развлекательную программу — две пьесы о Робин Гуде, написанные Энтони Мандеем в соавторстве с Генри Четтлом (в конце ноября Четтл получил плату «за перелицовку пьесы о Робин Гуде для дворцового спектакля»; вероятно, по просьбе Эдмунда Тилни, распорядителя празднеств, он внес изменения в уже имеющийся текст пьесы). Тилни — в обязанность которого входили «созыв всевозможных актеров, а также чтение пьес, их отбор для постановки и улучшение их содержания, если оно не соответствует вкусу Ее Величества», — должно быть, еще в ноябре тщательно вычитал каждую пьесу, исполнявшуюся при дворе в Рождество, не только проверив ее текст, но и согласовав костюмы: нужно было удостовериться в том, что пьеса не оскорбит королеву ни словом, ни внешним видом актеров.