Один счастливый день
Шрифт:
– Будешь бросать монетку? – спросил он, глядя на слепящую белоснежную красоту, утопавшую в струях воды бирюзового цвета.
– Нет, такой номер может получиться только один раз… – скажет она с грустью.
– Но ведь он же у нас получился! – радостно отозвался он. – Мы вернулись к нашим римским фонтанам!
– Теперь хорошо бы все-таки дойти до камня! – рассмеялась она.
– Нет, сегодня у нас другая цель! Она называется «оссобуко по-милански».
И, обнявшись, они отправились на поиски ресторана…
Дмитрий Озерков. Лестница и дверь
О нем:
Дмитрий Юрьевич Озерков (1976 г. р.) – российский искусствовед, куратор художественных выставок, кандидат философских наук. Заведующий Отделом современного искусства Государственного Эрмитажа, руководитель Проекта «Эрмитаж 20/21» (с 2007 года), хранитель французской гравюры XVXVIII веков Государственного Эрмитажа (с 1999
С огромного лестничного проема день начинается по – настоящему. За открытой из квартиры дверью мир распахивается ступенчатыми уступами вниз к выходу и вверх, на верхние этажи. Лестница кажется бесконечной. За ее пределами – неизвестное. Спуск с высокого пятого этажа длится очень долго. Ноги торопливо ступают по стертым камням, быстро проходят неравное число ступенек, ведь длина пролетов на черной лестнице старого дома разная. Разворачиваются в противоположную сторону. И ступают вниз на следующий марш. Но это не мои ноги. Я смотрю вверх.
Над моей головой вращается белый потолок из окрашенных побелкой зигзагов. Этажом выше ступеньки так же спускаются одна за одной, копируют те, что под ногами. И так же разворачиваются. И идут одни вверх, другие вниз под разными углами. Смотрю завороженно на этот праздник углов и не могу оторваться. Как от гравюры Эшера, добавил бы я сейчас. Белизна в углах потолка синеет, сереет, покрывается паутиной. Где-то проложены трубы отопления, торчат провода из распределительных коробок. На потолке одной из площадок – расплывчатое серо-черное гало от умело запущенной спички-«ракеты».
Видимо, меня несут на руках, иначе как я могу все время смотреть в потолок? На одной из площадок мы обычно рассматриваем след, оставленный в бетонном покрытии пола двумя кошачьими лапами. Кот прошел здесь, когда стяжка пола была еще сырой.
– Это наш кот по имени Тинто, который остался спать дома, прибежал сюда?
– Нет, конечно, Тинто мы сюда не выпускаем. Это был другой кот. Раньше. Давно. Нашему дому много лет.
Но это будет потом. Сейчас только потолок: вот бы этот геометрический спектакль не кончался! Мама быстро и ни на что не отвлекаясь, спускается со мной по лестнице. Финальный короткий спуск, потом еще один самый длинный, на первый этаж, длинный проход, еще одна ступенька вниз и одна наверх. Дверь и улица! Свежий воздух и двор-колодец над головой! Поворот направо в подворотню, свет в ее конце, и тротуар. Тут уже надо идти своими ногами. Через дорогу переходят, взявшись за руку. Сначала надо посмотреть налево, потом направо. Не торопясь. Но машин совсем мало. Умею ли я сам ходить, или это уже более позднее воспоминание?
Наш путь – в ясли. Мы переходим Лахтинскую улицу и идем в сквер у Писательского дома. Он обнесен серым бетонным забором с рисунком из кружочков и вертикальных заостренных овалов. В заборе проемы для проезда машин. В Писательском доме тоже есть ясли, но мы почему-то идем в другие. У забора часто можно встретить прогуливающихся ленинградских прозаиков Вадима Шефнера и Израиля Меттера. Мама мне потом их будет показывать. Они будут выглядеть тепло одетыми и рассеянными. В сквере есть чахлые кусты, молодые деревья и небольшое поле с воротами для игры в футбол. И площадка для малышей. На ней есть большая горка и железные качели, которыми я потом получу по голове. Есть песочница и низкая конструкция из железных труб, на которых закреплены четыре деревянных колобашки. Они раскрашены в разные цвета. По ним можно идти с мамой за руку, ступая с одной на другую. Последняя не закреплена и предательски проворачивается под ногой, бросая меня в нежданно обидную бездну из твердых железных труб. Мама за руку выдергивает меня вверх, так что трубами я получаю только по ногам. Но успеваю испугаться.
Все это будет вечером. А сейчас мы проходим сквозь очень высокую подворотню Писательского дома в сторону улицы Ленина. По ней ходят трамваи – тройка и тридцать первый. Тройка – овально-округлый, красно-желтый, с двумя фонарями наверху, плавно выступающими из покатого аэродинамического корпуса. Номер светится в овальном окошке по центру между ними. Тридцать первый – более нового типа, угловатый, желто – голубой, в смелом модернистском стиле 1970-х. Номер вписан в большой квадратный куб, смещенный
к краю крыши, ближнему к пассажирам. Только эти два трамвая поворачивают с Чкаловского проспекта на улицу Ленина, остальные идут прямо. Перед поворотом трамвай должен остановиться, чтобы перевести стрелку. Она электрическая, но иногда не срабатывает. Тогда вагоновожатый должен выйти через переднюю дверь и перевести стрелку вручную специально припасенным ломиком, который он возит с собой в кабине. В этот момент можно будет успеть выскочить через переднюю дверь, если нужно по дороге домой зайти в молочный магазин на углу Лахтинской и Чкаловского.Остановка здесь, у сквера Писательского дома, не доезжая перекрестка с проспектом Щорса. Резкий механический щелчок стрелки на углу Чкаловского возвещает, что трамвай сейчас повернет. Его еще не видно из-за дома, непонятно, какой номер придет. Когда загорится светофор, из-за угла со скрежетом повернет или тройка, или тридцать первый. На тройке можно доехать до метро Горьковская: она пойдет по проспекту Максима Горького налево. И дальше мимо мечети и особняка Кшесинской через Кировский мост к памятнику Суворову и Марсову полю. А тридцать первый повернет направо и мимо зоопарка проскрежещет на мост Строителей к Бирже, а оттуда – к Эрмитажу и Адмиралтейскому скверу. В трамвае ехать – одно счастье, особенно когда мама рассказывает, что за окном.
Для счастья нужен диалог. И сейчас он тоже происходит, тем более что я начинаю соображать, куда меня ведут, и не хочу туда. И начинаю тормозить движение. Мама отвлекает меня разговором. Но сам я говорить еще не умею, поэтому диалог состоит из ее реплик и моих звуков. И поз.
– Смотри, какой медведь на доме на той стороне, видишь?
– (Я: Не вижу.)
– Ну вот же, смотри: вот голова, вот лапа. Прямо как у твоего мишки!
– Нет! Выше смотри, на замковый камень. Как тебе объяснить? Ну вот же! Давай я тебя подниму…
– Смотри, куда я показываю…
– Ладно, а птицу видишь? Смотри, какой у нее клюв…
– А вон сова.
– (Я: Где?!)
– Ладно, мы уже опаздываем…
– Ну что ты встал на одном месте?..
На следующем доме рельеф в виде античной колесницы с возничим.
– А вон там ко-лес-ни-ца, видишь?..
– Вон там, наверху.
– Опять не туда смотришь…
Улицу Ленина можно перейти наискосок. По диагонали. Она – широкая. Ее прежнее, до Ленина, название – тоже Широкая. Дальше нужно (я: «Пожалуйста, не нужно, давай лучше еще посмотрим на ко-лес-ни-цу!») войти еще в одну подворотню серого советского здания под номером тридцать девять. Ворота в ней чугунные, в стиле ампира середины 1950-х. И в духе решетки Летнего сада, как почти все советские решетки. Сразу после подворотни слева к стене приделана железная пожарная лестница. Она начинается над головой и идет на самый верх этого пятиэтажного здания, на самую крышу! По ней поднимаются высокие пожарные, которые могут с земли дотянуться до ее верха. И еще дядя Степа, конечно. «Но пожарникам в ответ говорит Степанов нет». Потом, много лет спустя, в школьные годы, я поднялся по этой лестнице на самый верх. Это было довольно опасно. То ли подсадив один другого, то ли уцепившись пальцами за элементы руста, мы с одноклассниками дотянулись до нижней перекладины. Дальше нужно было просто подтянуться. И я полез быстрее всех. Мне не было страшно, и я поднимался все выше. Товарищи остались внизу. Потом – далеко внизу. Вначале они шутили и смеялись. Потом их слова стали обрывочными («Эй, хорош, пойдем!»), к ним подключился кто-то из проходивших мимо взрослых («А ну-ка слезай оттуда сейчас же!»). А потом я перестал обращать на них внимание. В какой-то момент я инстинктивно перебрался на внутреннюю сторону лестницы, спиной к стене дома. И продолжал подниматься. Но на крышу выбираться не стал. Что бы я там делал один без товарищей? А они за это время разошлись бы по домам от скуки, что меня не видно. Поэтому я просто спустился обратно вниз. Дух захватывало, но я был горд собой. Сопляки и трусы!
Все это будет потом. А сейчас мама ведет меня в ясли. Они тут, прямо за углом от стены с пожарной лестницей. В доме 39 со двора есть три подъезда, оформленных в виде небольших портиков с колоннами. Колонны окрашены желтой краской. Под каждым портиком вход в парадную и лестница наверх к другой двери. Другая дверь в первом портике ведет в ясли. Я не хочу говорить «в мои ясли»: они не мои. Каменные ступени ведут наверх к двери, за которой мама уйдет от меня.
Я начинаю плакать сразу при виде желтой колонны. Понимаю с отчаянием, что мама опять привела меня в то самое место, где она навсегда оставит меня одного! И это случится прямо сейчас! Бросит меня с незнакомыми, неприветливыми, грубыми крупными женщинами в белых халатах, которые почему-то улыбаются только при маме. Которые меня не любят. Мама говорит, что она вечером придет за мной, но я этому не верю. Не верю, потому что она может опять меня обмануть. Как когда она сейчас собирала меня в ясли. Ведь я, конечно, уже дома не хотел идти. Я прекрасно понимал, к чему ведет все это спешное утреннее зашнуровывание ботинок, застегивание тугих пуговиц пальто и завязывание шапки на шее. Я не хотел выходить, хотел остаться с ней дома. Где мои игрушки, ее книги за стеклом и папин свежий «Советский спорт» на журнальном столике. Но мама меня заговорила. Выдумала что-то специально, чтобы отвлечь меня и выманить из квартиры. Что-нибудь типа: