Один шаг

Я не знаю, что меня побуждало продолжать неприятный разговор: то ли желание утешить лесника, то ли защитить Вивею от его незаслуженных нападок.

— Вы же сами говорили, что и характер у нее хороший, и преданности женской много, — сказал я, вспоминая, как он пытался «пристроить девку».

— Говорил и теперь скажу. Не на характер жалуюсь, на вывеску! — горько признался он.

— Эх вы, Парамон Петрович, — вздохнул я. — Да разве в вывеске дело! И вывеска, если разобраться, тоже неплоха. Непривычная, правда, с первого взгляда, словно особыми красками да еще по-новому написанная. А всмотришься — и нравится!..

Лесник с горя махнул рукой.

— Тебе хорошо говорить… Не ты, а Кирюшка женится, сын! Вот в чем загвоздка.

Он еще долго жаловался на свою недолю, но я не слушал его. «Какой непроходимый дурак, — рассуждал я сам с собой, — выдумал, будто красивое женское лицо — это прямой нос, аккуратный, маленький ротик, правильный овал, строгая пропорция между всеми чертами… Боже мой, какая чепуха! Самые неожиданные, самые непривычные сочетания этих черт могут быть прекрасны, если они освещены изнутри мыслью, душевной теплотой и благородством…»

После всего, что случилось, мне не хотелось больше встречаться с Вивеей. Самое простое было собрать вещи и уехать, пока она не вернулась из города.

Лесник попытался задержать меня еще на несколько дней, чтобы познакомить с сыном, но я, сославшись на дела, отказался.

— Что ж, дело хозяйское, — обиделся лесник.

Все же он помог мне сколотить из досок ящик для собранных экспонатов и пообещал при первом же случае отправить его багажом.

В день отъезда я взял у лесника велосипед и съездил в «Новую силу» попрощаться со Степановичем и другими людьми, с которыми успел познакомиться. Дедок расчувствовался и достал из сундука завернутую в холстинку фотографию.

— Это тебе, — сказал дедок.

Я взглянул на снимок и ахнул.

Похожий на дедка юноша с лентой патронов через плечо стоял рядом с подтянутым человеком в кожаной тужурке. Снизу была надпись: «Красноармейцу 1-го Украинского повстанческого полка И. С. Хроменку от Щорса. Упеча. 29 сентября 1918 года».

— Не хотел было давать, — сказал дедок. — Только гляжу — человек ты добрый, возьми, в музее выставишь. Нехай все узнают, с кем Степанович знался!

…На кордоне я неожиданно застал Маньку.

— Меня Петрович за рулеткой прислал, — объявила она как ни в чем не бывало.

После размолвки в лесу я ни разу ее не видел.

— Вынести тебе рулетку? — спросил я.

Манька пожала плечами:

— Как хочешь…

Она оперлась грудью о лопату и стала безразлично смотреть в пространство.

— Ты что, сегодня уезжаешь? — спросила она.

— Уезжаю.

Манька вздохнула.

— Совсем?

— Совсем.

— Я проститься с тобой пришла.

— Вон оно что. А рулетка?

— На кой она мне черт! — дернула плечами Манька. — Говорю, проститься пришла.

— Ну что ж, тогда прощай…

— Только и всего-то? — спросила она жалобным голосом.

Мне стало жалко ее. Вот она, красивая лицом, молодая, здоровая, а гляди — ходит одна, без пары… в бригаде кругом девки, в колхозе, небось, тоже парней не густо. А кругом лес, от села до села километров двадцать. Где, когда встретишь тут свою судьбу?..

— Желаю тебе найти хорошего жениха, — сказал я, пожимая ей руку. Рука была сильная, маленькая и доверчивая.

Манька грустно усмехнулась.

— Найдешь тут с вами…

Она ушла не оглядываясь. Я ждал, что, скрывшись за деревьями, она запоет частушку, но было тихо.

С лесником я троекратно расцеловался на прощание. За полтора с лишним месяца, проведенные на кордоне, я здорово привык к чему, привык к косматому Бушую и забавному шпаку Козырю, даже к несчастной старухе, потерявшей от горя разум.

— Прощайте, Филипповна, — сказал я. — Уезжаю от вас…

Но старуха не слышала и не видела меня. Она безучастно пронесла мимо дымящийся чугун картошки, направляясь в сарай к визжащим от нетерпения поросятам. У нее были свои дела, свои заботы.

Я вскинул на плечи рюкзак и зашагал по дороге к разъезду.

ЗАКОН ОМА

Повесть

1

Неприятный разговор затянулся. Примостясь на краю стула, Степановна теребила кончики платка так, что из глаженых, свежих стали они жеваными и потеряли белизну, слушала то председателя, то парторга, а то и обоих вместе, однако не соглашалась с ними и стояла на своем.

— Ты померкуй, мы тебя не неволим, не торопим… — уговаривал председатель.

— Да нет уж, Анатолий Иванович, чего тянуть? Отрезать — так разом… На коноплю пойду, как надысь сказала.

— Время еще терпит. Как говорится, дай бог за три месяца с монтажом управиться…

— Володька за два управится, он шустрый.

— Все одно время немалое — два месяца… Подумай, пораскинь головой, она тебе не для одних кос дадена.

Женщина норовисто дернула плечом:

— Да что тут думать! Сказала — не останусь на ферме. — Она взглянула на председателя упрямыми, темными глазами.

Председатель вздохнул. — Ну что ж, Степановна, твое дело, коли так. Тебе забота, тебе и работа.

— Все, Анатолий Иванович?

— Все… Иди…

Председатель махнул рукой и невесело переглянулся с Федором Агеевичем Клищенкой. Клищенко сидел на диване согнувшись, худой, с большими руками, и жадно, до надсадного кашля, курил одну цигарку за другой.

— Одно слово — баба, — беззлобно сказал председатель. — Хоть и знатная, а баба.

— Нескладно получается у нас с тобой, — выдавил сквозь кашель Клищенко. — Человека хорошего теряем.

— В райкоме, как пить дать, не похвалят.

— Чего уж… — согласился парторг, — только не в этом главное.

. — Ас другой стороны, что делать? В ножки ей бухнуться? Мол, так и так, Агафья Степановна, не откажите. — Председатель снова махнул рукой, на сей раз уже с досадой. — Одно слово — баба.

А «баба» тем часом медленно шла сырой огородной тропкой. Конопля уже показалась из земли, уже запахла, и Степановна думала, в какое бы звено ей проситься и как тошно ей будет первое время, пока отвыкнет от своего, старого, и кто б мог положить, что эти чертовы доилки обернутся против нее… Она вспомнила, как еще три года назад явился в коровник Анатолий Иванович в своем всегдашнем кителе и, подмигнув, обрадовал, что скоро обзаведутся «елочкой». «Пора нашим девушкам отдых дать, а то руки грубеют. А кто с грубыми руками замуж возьмет?!»