Один шаг

Чем ближе я узнавал Вивею, тем больше привязывался к ней и жалел ее. У нее действительно был очень добрый, отзывчивый характер. И то, что она была некрасива, не ожесточило ее, не сделало замкнутой, скрытной, а скорее наоборот — раскрыло, распахнуло ее душу. Должно быть, она понимала, что ей нечего надеяться на взаимную любовь, и это как бы исключало из ее характера самомнение, жеманство и кокетство.

Я вычитал в какой-то книжке, что жалость к девушке подобна тихой, платонической любви к ней. Нечто похожее я испытывал в эти дни. Я не ходил, а слонялся по лесу, рассеянно разглядывал яркие цветы, посаженные Филипповной на партизанских могилах, а воротись на кордон, ложился на траву и бесцельно смотрел в небо на проплывающие облака.

Собственно, мне уже можно было уезжать домой. Я давно выполнил свое командировочное задание, блокноты распухли от записей, а маленькая клеть, где я спал, превратилась в некое подобие музея — столько там набралось холодного и горячего оружия, листовок, документов.

Наверное, мой расстроенный вид красноречиво говорил о душевном состоянии, ибо лесник иногда поглядывал на меня с насмешливой ухмылкой.

В воскресенье Зина привезла ему письмо от сына. Парамон Петрович повертел в руках конверт и скрылся в комнате.

Вечером лесник напился. Я впервые видел его в таком состоянии. Он вышел на крыльцо нетвердой походкой, пошатываясь, и, заметив меня, объявил:

— Ко мне скоро… сын в гости приезжает…

Я ничего не ответил, мне было ни до лесника, ни до его сына.

— Ты чего не отвечаешь, когда с тобой старшие разговаривают? — спросил он с пьяной требовательностью в голосе.

Я продолжал лежать на теплой земле и смотреть в небо. Мне не хотелось разговаривать с пьяным.

— А-а, догадываюсь, — понимающе протянул лесник и для убедительности ткнул в мою сторону указательным пальцем. — Тебя заело.

Я поднялся, чтобы уйти в клеть от его вопросов.

— Погоди! — крикнул лесник. — Разговор есть. Сурьезный. — Он хихикнул. — Я думал, у нас на кордоне одна Манька влюбчивая, а выходит, и ты туда же…

— Ну знаете ли… — возмутился я.

— Знаю! — Он наотмашь резанул рукой воздух. — Все знаю. За-е-ло… И что в этой Вивее такого имеется? — продолжал он, недоумевая и обращаясь уже не ко мне, а к собственной персоне. — Что имеется?.. Не пойму, порази меня гром на этом месте, не пойму.

Он высоко поднял плечи и застыл в этой смешной позе.

Я не выдержал и рассмеялся. «Уж не сам ли он, чего доброго, влюбился в Вивею?»

— Что смеешься? — рассердился лесник. — Тут плакать хочется, а не смеяться! — Некоторое время он что-то медленно соображал в уме. — Ну и как, может, она все-таки тебя того? Ну, любит, что ли?.. Ну скажи, что любит, а? Что тебе стоит сказать? — добивался лесник.

Меня взяла злость.

— Чего вы ко мне пристали, Парамон Петрович?! И вообще, знаете что? Давайте лучше оставим этот разговор.

— Дело ваше… — Лесник начал трезветь. — Я пособить хотел. А ежели, так сказать, дело на мази было б, то и свадьбу справить. Я б посаженым отцом был. Все честь по чести… Ох, и пир бы закатил, — мечтательно протянул он, — на свой кошт, ей-ей.

— С какой же это стати на свой кошт? — без интереса спросил я.

— А так, из особого к вам рас-по-ло-же-ния, — растягивая слова, ухмыльнулся лесник. — Однако все это, как я погляжу, ерунда. — Он вздохнул и опустил голову на грудь.

Несколько минут мы молчали, слушая, как кудахчет по-куриному скворец.

— Скоро ко мне сын приедет, — снова объявил лесник, поднимая на меня мутные глаза. — Карточку его не бачили, какой он у меня?

— Нет, не видел, — ответил я равнодушно.

Хромая сильнее обычного, он пошел в дом и принес толстый альбом.

— Вот это я, еще холостой, не женатый, — начал пояснять лесник. — А это на действительной, в артиллерии довелось служить… Старшина батареи… Жонка покойная… Сынок Коля, старший… На войне его убили, в самом Берлине… Эх, какой сын был, какой сын! — Совершенно отрезвев, он медленно переворачивал тяжелые листы, называя имена, должности, степень родства. — А тут опять же я, в партизанах, когда в ноге осколок застрял.

Лежу, вроде отдыхаю… Вот дочка Анюта с внучонком… Тоже нема их, в Германию как угнали, так и не воротились… Да что вспоминать! Было семейство — нема семейства… Нема. Один остался, как сосна в чистом поле…

— А сын, Парамон Петрович? Этот, живой?

Лесник встрепенулся.

— Что ж это я раззюзюкался и выпил вроде трошки, а раззюзюкался!.. Имеется сын, имеется! — Он открыл последнюю страницу альбома. — Вот он, мой неслух, полюбуйтесь!

Я увидел молодого красивого парня, с густыми отцовскими волосами, зачесанными назад, улыбающегося и чем-то похожего на Есенина в юности. На форменной тужурке выделялись два значка — комсомольский и еще какой-то, кажется, отличного паровозника.

— Кирюшка! — сказал лесник умиляясь. — В натуре он красивше, чем тут. И жонку себе под пару мог бы выбрать, красивую, чтоб яблочко к яблочку… А выбрал черт знает что. — Он досадливо махнул рукой. — Отца не слухает, своим неразумным умом живет. В мать-упрямицу пошел, не иначе. Лицом в меня, а норовом в нее… А так хороший. И деньгу каждый месяц присылает, и одежку. Ходите сюда! — Он проковылял к гардеробу и с гордостью распахнул дверки. — Однех костюмов сколько покупил… Вроде и на что они мне в лесу? А все ж приятно, потому забота…

— На ком же ваш неслух женится? — заинтересовался я.

Лесник усмехнулся.

— Неужто не догадываетесь?

— Нет, не догадываюсь.

Он посмотрел на меня, словно только что встретил впервые. — Да на Вивейке ж!

— На Вивее?! — Я хотел еще что-то сказать, но у меня не хватило дыхания.

— Вот то-то и оно, — горестно покачал головой лесник.

Судя по его виду, он нисколечко, ни на малую долю не принимал в расчет возможные мои чувства к Вивее, о которых с такой ехидцей рассуждал спьяна четверть часа назад. Наверно, в его сознании не укладывалась сама мысль, что Вивею может кто-либо полюбить всерьез.

— Ну, я понимаю, погулять там, побаловаться… А то ж жениться… Насовсем!.. — продолжал делиться своим горем лесник. — Все у них уже договорено. Вот, почитайте.

Он достал из кармана смятое письмо.

— И так верю, — с трудом улыбнулся я. Мне совсем не хотелось читать об этом.

Нет, как ни говорите, а новость была совершенно неожиданной. Я готов был представить Вивею в должности директора лесхоза, депутата областного Совета, профессора, кого угодно, но только не в положении невесты. Противоречивые, сумбурные мысли забродили в моей голове. Я уверял себя, что не имел и не имею никаких, ровным счетом никаких намерений в отношении Вивеи, и в то же время испытывал такое чувство, будто меня незаслуженно обидели или наказали.