Одиннадцать тысяч палок или любовные похождения господаря

Я долго не мог оправиться. Я оказался отмщен, поскольку каменщик вскоре упал с лесов и проломил себе череп, а альпийского, офицера, оскорбившего своего сотоварища, тот убил на дуэли.

Приказом Его Величества меня отправили служить на Дальний Восток, и я расстался со своей женой, которая по-прежнему мне изменяет...

Так закончил Катыш свой рассказ. Он распалил и Моню, и польскую санитарку, которая вошла в палатку к концу рассказа и слушала его, вздрагивая от сдерживаемого вожделения.

Князь и санитарка устремились к несчастному раненому, рис к рыл и его и, схватив в беспорядке валявшиеся на земле древки захваченным в последней битве в плен русских знамен, принялись избивать несчастного, зад которого подскакивал при каждом ударе. Он бредил:

— О моя дорогая Флоренс, вновь бьет меня твоя божественная рука. У меня встает... Я наслаждаюсь каждым ударом... Не забудь подрочить меня... О, как хорошо... Ты слишком сильно бьешь меня по плечам... О! От этого удара у меня хлынула кровь... Она течет для тебя... моя супруга... моя горлица... моя ненаглядная мушка...

Потаскуха-санитарка лупила его так, как никто до нее. Зад несчастного увлажнился, то здесь, то там на нем появились пятна бледной крови. Сердце Мони сжалось, когда он вновь столкнулся с жестокостью полячки, и его ярость обратилась на недостойную санитарку. Он задрал ее юбки и принялся ее лупцевать. Она повалилась на землю, трепыхаясь своим сволочным задом, белизну которого подчеркивала большая родинка.

Он колотил изо всех сил, и из бархатистой плоти хлынула кровь.

Она, крича, как одержимая, перевернулась. Тогда палка Мони с глухим звуком обрушилась ей на живот.

На него нашло гениальное озарение и, подхватив с земли и вторую палку, которую выпустила из рук санитарка, он принялся выбивать на голом животе полячки барабанную дробь. Рата-та с головокружительной скоростью, заставившей бы покраснеть приснопамятного малыша Бара на Аркольском мосту, выстукивал он на своем импровизированном

барабане.

В конце концов живот прорвался, но Моня продолжал выбивать свою дробь, и снаружи японские солдаты, решившие, что их зовут к оружию, продолжали строиться в боевые порядки. Горн пропел в лагере тревогу. Со всех сторон строились подразделения — и как нельзя вовремя, ибо русские предприняли неожиданное наступление и надвигались на японский лагерь. Если бы не князь Моня Вибеску со своей барабанной дробью, японский лагерь был бы взят. А так, благодаря садисту-румыну, все обернулось полной и окончательной победой японцев.

Вдруг внутрь вошло несколько санитаров, которые доставили новых раненых. Они увидели, как князь покрывает ударами растерзанный живот полячки. Увидели они и истекающего кровью голого раненого, лежащего на кровати.

Санитары набросились на князя, связали его и увели с собой.

Военный трибунал постановил запороть пленника насмерть, и ничто было не в силах смягчить японских судей. Просьба о помиловании, поданная самому микадо, не возымела никакого результата,

Князь Вибеску храбро принял свою участь и стал готовиться умереть, как истинный наследственный господарь Румынии.

Глава IX

Наступил день казни. Князь Вибеску исповедался, причастился, написал завещание, и последнее прости своим родителям. После этого в его камеру ввели двенадцатилетнюю девочку. Он был этим удивлен, но увидев, что их оставили наедине, начал ее потихоньку тискать.

Она была очаровательна и сообщила ему по-румынски, что родом она из Бухареста и попала в плен к японцам вместе с русским обозом, маркитантами в котором были ее родители.

У нее спросили, не хочет ли она потерять девственность от осужденного на смерть румына, и девочка согласилась на это.

Задрав ей юбки, Моня пососал толстенькую маленькую п...дочку, на которой еще не начали пробиваться волосики, потом ласково ее отшлепал, пока она отдрачивала ему х.... После чего засунул свою залупу между совсем еще детских ляжек маленькой румыночки, но его прибор никак не заходил внутрь. Она изо всех сил помогала князю, подмахивая детской попкой и подставляя под поцелуи свои крохотные и круглые, как мандарины, грудки. Он впал в эротическое неистовство, и его елда наконец внедрилась в девочку, проломив целку и оросив ее невинной кровью.

Тогда Моня встал и, поскольку ему нечего было больше ожидать от людского правосудия, задушил девочку, предварительно вырвав ей под ужасающие крики глаза.

Потом вошли японские солдаты и вывели его наружу. Глашатай зачитал ему приговор во дворе тюрьмы, каковая представляла собой старинную китайскую пагоду совершенно замечательных архитектурных достоинств.

Приговор оказался краток: осужденному должен был нанести удар палкой каждый из размещенных здесь японских солдат. А общее их число составляло одиннадцать тысяч.

Пока глашатай зачитывал приговор, князь вспоминал свою беспокойную жизнь. Бухарестских женщин, вице-консула Сербии, Париж, убийство в спальном вагоне, маленькую японочку в Порт-Артуре — все это закружилось у него в памяти сплошным хороводом.

И вдруг прояснилось одно из воспоминаний. Он вспомнил бульвар Малыперб: Жопопия в весеннем платье семенит в сторону Мадлен, а он, Моня, обращается к ней со словами:

— Если я не отлюблю вас двадцать раз кряду, пусть накажут меня одиннадцать тысяч весталок — или одиннадцать тысяч палок.

Он так и не пое...лся двадцать раз подряд, и вот пришел день, когда на него и вправду обрушатся одиннадцать тысяч палок.

Он еще не отошел от своих грез, когда солдаты грубо потащили его к палачам.

Одиннадцать тысяч японцев были построены в две шеренги, лицом друг к другу. Каждый держал в руках шпицрутен — длинную и гибкую палку. Моню раздели, после чего он должен был пройти этим жестоким путем сквозь строй палачей. Первые удары вызнали у него всего-навсего дрожь. Они обрушивались на его бархатистую кожу и оставляли там темно-красные следы. Он стоически снес первую тысячу палок, потом рухнул, весь залитый кровью и с торчащим вверх членом.

Тогда его положили на носилки, и мрачная прогулка, сопровождаемая ритмичными и хлесткими шлепками обрушивающихся на окровавленную и распухшую плоть розг, продолжалась. Вскоре Монин уд уже не смог сдержать в себе семени и, раз за разом вставая, принялся орошать струями белесой жидкости лица солдат, которые от этого только жестче обрушивали свои батоги на эти жалкие человеческие ошметки.

На двухтысячном ударе Моня преставился. Сияло солнце. Песни манчжурских пичуг еще более добавляли веселости этому и без того мажорному утру. Казнь подходила к концу, и уже последние солдаты отвешивали предписанные удары по бесформенной массе, напоминавшей гору фарша; в ней уже ничего нельзя было разобрать — кроме лица, которое тщательно оберегалось палачами и с которого широко открытые остекленевшие глаза, казалось, созерцали потустороннее божественное величие.