Одиннадцать тысяч палок или любовные похождения господаря

Моня не стал их будить, а отправился побродить по лагерю. Здесь его оповестили о предстоящей битве с японцами. Солдаты снаряжались или завтракали. Кавалеристы чистили своих лошадей.

Один казак, у которого замерзли руки, отогревал их в п…дище своей кобылы. Животное тихо ржало, согревшийся казак вдруг влез позади него на стул и, вытащив огромную елду, длинную, как лргпко копья, с наслаждением запихнул ее кобыле в вульву, которая явно выделила лошадиную дозу афродизиака, поскольку человекообразное животное трижды кончило, размашисто помахивая чреслами, прежде чем сп...диться со стула.

Какой-то офицер, заметивший этот акт животного варварства, вместе с Моней подошел к солдату. Он резко отчитал кавалериста за то, что тот потакает своим страстям.

— Мой друг, — сказал он ему, — мастурбация — вот истинно воинская добродетель.

Всякий настоящий солдат должен знать, что в военное время онанизм — единственный допустимый любовный акт. Дрочите, но не трогайте ни женщин, ни животных.

С другой стороны, мастурбация весьма похвальна, поскольку она позволяет и мужчинам, и женщинам привыкнуть к скорому и окончательному их разделению. Нравы, рассудок, костюмы и вкусы двух полов становятся все более и более не похожи друг на друга. Уже давно можно это заметить, и мне кажется необходимым, если мы хотим господствовать на земле, учитывать тот естественный закон, который вскоре на ней установится.

И офицер удалился, оставив Моню, пока тот возвращался в палатку Федора, в задумчивости.

Внезапно до князя донесся странный шум, словно ирландские плакальщицы оплакивали где-то неподалеку неизвестного покойника.

Пока он подходил ближе, шум изменился, теперь его ритмизировали сухие шлепки, словно безумный дирижер стучал своей палочкой по пюпитру, пока оркестр продолжал играть под сурдинку.

Князь бросился вперед, и перед его глазами открылось странное зрелище. Подразделение солдат под началом какого-то офицера по очереди било длинными гибкими палками по спине обнаженных до пояса приговоренных к порке.

Моня, чье звание было выше, чем у офицера, командовавшего наказанием, решил взять руководство на себя.

Привели нового осужденного. Это был красивый татарский парень, почти не понимавший по-русски. Князь велел полностью его раздеть, после чего солдаты принялись сечь провинившегося, а утренний морозец добавлял свои укусы к хлестким ударам шпицрутенов.

Татарин оставался невозмутимым, и его спокойствие привело Моню в крайнее раздражение; он шепнул что-то на ухо офицеру, и тот тут же привел к месту экзекуции одну из подавальщиц пивной; это была дородная кельнерша, чей круп и бюст непристойно распирали обтягивающую военную форму. Эту симпатичную полненькую девушку ощутимо сковывала ее одежда, шла она вперевалку, словно уточка.

— Вы непристойно ведете себя, моя милая, — заявил Моня. — Таким женщинам, как вы, нельзя одеваться мужчинами; чтобы вы это усвоили, вы получите сто палок.

Несчастная задрожала как осиновый лист, но, повинуясь жесту Мони, солдаты сорвали с нее одежду.

Ее нагота замечательно контрастировала с наготой татарина.

Тот был высок ростом, с изможденным лицом, на котором светились спокойной злобой крохотные глазки; своей худобой его члены подобали бы Иоанну Крестителю, после того, как тот уже пожил в пустыне на одной саранче. Его руки, грудь и голенастые, как у цапли, ноги густо заросли волосами, а обрезанный пенис благодаря порке укрепился и топорщил налитую пурпуром головку, напоминавшую цветом блевотину опившегося красным вином пьянчужки.

Кельнерша, классический образчик немки из-под Брауншвейга, обладала тяжеленным задом; глядя на нее, можно было подумать, что коренастая кобылица люксембургской породы попала в компанию племенных жеребцов. Льняные волосы придавали ей очень поэтический вид, такими, должно быть, были и знаменитые рейнские ундины.

Пряди льняных волос свисали ей до середины бедер, того же цвета лохмы полностью покрывали и мясистый лобок. Весь облик этой женщины так и дышал крепким здоровьем; солдаты почувствовали, как их члены сами по себе взяли на караул.

Моня потребовал себе кнут, который ему тут же и принесли. Он протянул его татарину.

— Свинья некрещеная, — крикнул он ему, — если хочешь сохранить свою шкуру — не жалей шкуру этой потаскухи.

Татарин, не отвечая, со знанием дела изучал орудие пытки, состоявшее из кожаных ремешков, усеянных металлическими опилками.

Женщина плакала и просила по-немецки пощады. Ее бело-розовое тело содрогалось. Моня велел ей встать на колени, затем ударом ноги заставил задрать повыше пышный зад. Татарин со свистом рассек сначала кнутом воздух; потом, подняв руку повыше, замахнулся, было, с силой своим орудием, но в этот миг несчастная кельнерша, у которой не попадал зуб на зуб, звучно пернула, чем вызвала смех у всех окружающих и даже у татарина, который выронил кнут. Моня хлестнул его шпицрутеном по лицу, пробормотав:

— Идиот, я велел тебе ее пороть, а не смеяться.

После чего он передач шпицрутен татарину и велел, чтобы набить руку, сначала немку выпороть, чем тот, равномерно чередуя удары, и занялся. Уд азиата, оказавшись совсем рядом с пышным задом пациентки, торчал как кол, но, несмотря на всю похоть, рука татарина

опускалась, не сбиваясь с ритма, гибкий прут шпицрутена посвистывал в воздухе, потом с отчетливым хлопком прочерчивал очередную полоску на натянутой коже.

Татарин оказался настоящим художником, и следы от его ударов сплетались в сложный каллиграфический рисунок.

Пониже спины, над самыми ягодицами постепенно отчетливо проступало слово курва.

Все вокруг разразились бурными рукоплесканиями, а крики немки становились тем временем все более хриплыми. При каждом ударе ее зад на миг оживал, потом приподнимался, его половинки сжимались, потом разжимались и становилась видна круглая дыра, а пониже — отверстая и влажная п...да.

Мало-помалу немка, похоже, привыкла к ударам. При каждом хлопке палки спина вяло, словно с ленцой, приподнималась, задница приоткрывалась, а п.. .да разевала от удовольствия рот, словно готовясь к посещению нежданного наслаждения.

Вскоре она рухнула, будто задохнувшись от удовольствия, и Моня тут же остановил руку татарина.

Он вернул ему кнут, и возбужденный азиат, обезумев от желания, принялся настегивать этим жестоким орудием спину немки. Каждый удар оставлял глубокие кровоточащие следы, поскольку вместо того, чтобы приподнимать кнут после каждого удара, татарин с оттяжкой выбирал рукоятку на себя, благодаря чему прикрепленная к кожаным лентам металлическая крошка выдирала из кожи и плоти жертвы крохотные кусочки, которые разлетались во все стороны, пятная кровоточащими капельками форму толпящейся вокруг солдатни.

Немка уже не чувствовала больше боли, они извивалась, корчилась и сипела от наслаждения. Ее лицо раскраснелось, изо рта сочилась слюна, а когда Моня приказал татарину остановиться, от слова курва не осталось уже и следа, поскольку вся ее спина превратилась в одну сплошную рану.

Татарин замер, выпрямившись с окровавленным кнутом в руке во весь рост; казалось, он ждал одобрения, но Моня посмотрел на него с презрением: «Ты хорошо начал, но плохо кончил. Твое произведение никуда не годится. Ты запорол его, как невежда. Солдаты, унесите эту женщину и доставьте мне одну из ее товарок в соседнюю пустую палатку. Я займу ее с этим никчемным татарином».