Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов
Шрифт:
За текущие проблемы отвечала Наталья Акимовна. Так получилось, что она занималась этим и тогда, когда пошла домработницей к его родственникам, и после того, как они поженились.
В отличие от Гора, его супруга была далека от книжности. Хотя бы потому, что за долгую совместную жизнь Наталья Акимовна так и не постигла грамоту. Сперва пыталась учить буквы (лучше всего ей давались вывески и этикетки), но потом это занятие забросила. Теперь, если что, ссылалась на дальнозоркость. Мол, шрифт очень мелкий, а она, как назло, не взяла очки.
Один раз сходило, другой, а на десятый возникало сомнение. Как-то
Объяснить этот союз можно с помощью прозы Гора. В ней два основных маршрута: назад – в двадцатые годы, или еще дальше – в детство. Ранние годы Геннадий Самойлович провел на Алтае – бок о бок с эвенками и орочонами. Потом много раз о них писал. Его герои охотились и ловили рыбу, но главный их талант заключался в другом. Им удавалось чувствовать так, словно это самые первые чувства, а они первые люди, только вступающие в этот мир.
Неслучайно главный герой книги «Неси меня, река» (1938) – полный тезка первопечатника Ивана Федорова. Горовский Иван тоже все время находит что-то новое, открывает для себя лес, реку, ветер. В финале ему открывается Ленинград. Тут-то мы узнаем, что он не только мостит улицы, но пишет картины. Впрочем, рисуют и другие герои «северных» книг – Ланжеро из повести 1937 года и Дороткан из повести 1972-го. Ну а может ли быть иначе? Рисовать, как считает автор, значит чувствовать сильнее других.
Вряд ли Наталья Акимовна рисовала, но с героями его прозы у нее было сходство. Своей монументальностью она не уступала эвенкской или орочонской матери рода. Да и хозяйство ей досталось не меньшее, чем у какой-нибудь прародительницы. Горовский дом был широко открыт, гости – особенно молодые писатели – приходили голодные, и их следовало хорошо накормить. Словом, она хлопотала по разным поводам, но не ограничивалась практической стороной жизни. На ней держался весь дом, и тут не могло быть исключений. Даже за тексты мужа она отвечала. Тем более что его произведения она знала «от» и «до» – каждый день, закончив утреннюю работу, он читал ей новые страницы.
Если Иван, Ланжеро и Дороткан рисовали, то почему бы им не понимать в литературе? Представляю этих троих у него в кабинете. «Это вышло длинно», – утверждает один. – «А здесь чего-то не хватает», – сетует другой. Примерно так высказывалась и Наталья Акимовна. Чаще говорила кратко: «Хорошо, Геннадий», – а иногда прямо указывала, что надлежит сделать.
Порой Гор читал ей чужое. Особенно часто Андрея Платонова. У этого писателя был особый говор, и он чем-то напоминал ее собственный, привезенный из родной новгородчины. Наталья Акимовна тоже могла сказать так, что хоть записывай и вставляй в прозу.
Касались ее и издательские дела. Это было понятно по интонации. Она так произносила «наш редактор», что было ясно: у каждого свои обязанности. Муж, конечно, мог написать книгу, но для всего прочего – принять, настроить на хороший лад, – следовало постараться ей.
Главное, конечно, то, что горовские герои и его супруга умели любить. Любовь юных Ланжеро и Ивана была отцовской, оберегающей, не дающей в обиду. Ее любовь была
материнской и тоже оберегающей. Как сказано в записи от 20.9.76: «Она мать для него, он ей сын больше детей».Как сейчас вижу их вместе – по дороге в магазин, на выставке, дома. Вспоминаю его рассказ о том, как он, истощавший, приехал из блокадного города, и она носила его в ванну на руках.
Действительно, мать и сын. Как уже сказано, она – большая, а он – маленький. Один погружен в себя, другая занята им и в то же время держит в поле зрения всю окружающую жизнь.
Самые печальные страницы записей те, где отец говорит о душевной болезни Гора (записи от 2.9.76, 25.9.76, 2.10.76, 25.10.76 и др.). Вот тут все и всплыло – и впечатления от ждановского постановления, и фобии последующих лет.
«Иногда ему кажется, что о его сумасшествии известно всем. «По „Би-би-си“ передавали» и «Теперь исключат из Союза» (запись от 2.9.76). «Недавно говорил, что он в депрессии, за это его детей уволят с работы и „казнят“» (запись от 6.12.76).
Вот так через страхи видно время. Верней, времена. «Казнят» – это конец тридцатых, «исключат из Союза» – годы Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», «по „Би-би-си“ передавали», – эпоха Синявского и Солженицына.
Все эти периоды он прошел и, как мы видим, они навсегда в него впечатались.
Конечно, и прежде было понятно, что Геннадий Самойлович побаивается, но в болезни он проговаривался, произносил вслух то, что в другой ситуации вряд ли бы сказал.
Пожалуй, это второй случай в жизни Гора, когда приоткрылось его подсознание. Впервые это случилось во время блокады – в ситуации, никем, кроме смерти, не конролируемой. Тогда ему удалось победить ужас, а теперь ужас побеждал его. Медленно уводил туда, где свет окончательно меркнет.
Слава Богу, обошлось. Еще пять лет Гор активно жил и работал. Как и раньше, к нему приходили молодые литераторы. Удивлялись тому, что другие дома существуют для проживания, а этот ради чего-то большего. Как это сказано в «Рисунке Дороткана»? «Дверь открывалась, а за ней был мир».
В романе «…Вечности заложник» отец рассказал о знакомстве с Гором (напоминаю, здесь он – Фаустов). Кажется, эти страницы писались с оглядкой на ту «нехорошую квартиру» из булгаковского «Театрального романа», где обитает режиссер Иван Васильевич. Тут тоже странности громоздятся одна на другую. Мало того, что ошеломительная живопись, но еще удивительная Дарьюшка (конечно, имелась в виду Наталья Акимовна).
Супруга Фаустова говорит рассказчику, что ее муж пишет книгу о Панкове, а затем шепотом добавляет нечто совсем невероятное.
«– Вместе гуляют.
– Панков жив? – Я удивился.
– Не в том смысле… Сам-то убит в сорок первом… Но мой как бы вместе с Панковым гуляет в пространстве картины.
Взглянула – не понял? Опять пояснила:
– Стоит здесь, около этого стула, но вообще-то его нет, он там, в пейзаже».
Поначалу у отца преобладали вопросы. Что связывает автора двадцатых – и автора пятидесятых? Любителя Набокова и Хлебникова – и создателя книг, настолько неопасных для цензуры, что на их обложках можно было писать: «Мин нет»?