Одиночество в Вавилоне и другие рассказы

Можно бы использовать в качестве пишущей силы ближайших родственников. Но далеко не все мужчины при вступлении в брак позаботились проверить будущую жену на «вдовьи задатки». Знай кое-кто из великих мира сего, какой вздор о нем будет распространять в письменном виде его супруга, он ни за что на свете не переступил бы с ней порог муниципалитета.

А уж детям в наши дни и вовсе нельзя доверять. При нынешнем отсутствии почтительности и господстве среди юного поколения неистребимой тяги к конкретности можно опасаться самых ужасных последствий. Эти сопляки сочтут необходимым поведать всему свету, что их великий отец носил кальсоны небесно-голубого цвета, что на сон грядущий он неизменно выпивал две бутылки дортмундского пива. Или что однажды — когда отца впервые показывали по телевидению — он тайком подкрасил бледные щеки румянами из косметических запасов матери.

Предлагаемый мною фильтр и должен предохранять от подобного рода откровенностей. Речь идет о миниатюрном аппарате, записывающем изображение и звук. Носить его можно под лацканом пиджака. Со дня занятия тем или иным политическим деятелем высокого поста мой аппарат будет записывать самое существенное. Что же назвать существенным? Все, что показывает героя в выгодном свете. Если случайный прохожий, завидев нашего деятеля, громко заявит: «Ну что за лицо у этого человека!» — аппарат тотчас запишет его слова, а если прохожий закончит фразу: «…так и хочется вдарить», этого аппарат уже не запишет. Если наш деятель произносит речь и раздаются аплодисменты, их записывают. А крики «долой» и свистки отсеиваются. Если при появлении деятеля видны приветливые лица, они попадают на пленку, если летят камни, фильтр их на пленку не пропустит. Если обладатель фильтра зачитывает положительные отзывы на свои деяния, они попадут в мемуары, если упреки и брань — их для потомства как бы не существует. Мой фильтр много бдительнее, чем архангел Гавриил перед входом в сады Эдема.

К тому времени, когда наш деятель надумает уйти от политики (что случается редко) либо умрет на боевом посту (что случается чаще), на пленке накопится достаточно материала, чтобы смастерить из него мемуары, которые он бы и сам одобрил. Эти мемуары будут в общем и целом совпадать с текстом надгробной речи, а надгробные речи плохими не бывают.

Бутафорский бундестаг

Не спорю: наше правительство сидит как приклеенное в мягких и высоких креслах бундестага. И кой-кого, чье провинциальное лицедейство давно уже не привлекает зрителей, до сих пор не сковырнешь с места даже ломом. При виде такой усидчивости знаменитая гранитная статуя сидящего Рамзеса II (1250 г. до н. э., Египетский музей, Турин) по-истине символизирует переменчивость и подвижность.

Простодушные граждане зачастую пытаются объяснять неизменность нашего правительства недостойными мотивами. Толкуют о старческом упрямстве, об упоении властью и корыстолюбии. В часы раздумий, приходящиеся на паузы между изобретениями, я усердно занимался этим вопросом и пришел к глубокому убеждению, что наше правительство неспособно руководствоваться недостойными мотивами. А причина, по которой оно цепляется за сиденье правительственной скамьи руками, ногами и задом, лежит гораздо глубже: наши правители любят свой родной бундестаг.

Вот где разгадка тайны! Все члены правительства, начиная с канцлера и кончая последним чиновником для особых поручений, до того сроднились с привычной атмосферой зала заседаний, что мысль о любом другом пристанище вызывает в них ужас. И действительно, разница между стенами парламента и четырьмя стенами собственного дома не может не ужаснуть политика. В бундестаге можно спокойно читать газету, всласть награждать своих коллег кличками, заимствованными из Брема, можно вздремнуть, можно за час наговорить столько, сколько дома тебе не позволят и за год. Так с какой же стати — даже при солидной пенсии — менять эту идиллию на неуютную трезвость одноквартирного дома в рассрочку?

Я проникся этим вполне понятным ходом рассуждений со стороны членов нашего правительства и парламента и потому рекомендую соорудить бундестаг особого рода — бутафорский бундестаг.

Этот последний должен обладать всеми парламентскими атрибутами. Он должен походить на обычный, как один телефонный аппарат походит на другой, с той только разницей, что бутафорский не подключен к сети. Народ их больше не услышит, но говорить можно по-прежнему.

Я рекомендую сформировать этот лжепарламент тютелька в тютельку как обычный. Более того, туда надо назначить как можно более обходительного канцлера, чтобы он не только позволил парламентариям перебрасываться бумажными шариками, но даже вменил это им в обязанность. Еще одна приманка бутафорского бундестага — отсутствие регламента. Кто хочет, может выступать до потери сознания. Далее, чтобы политики, высвобожденные из упряжки, круглый год могли невозбранно наслаждаться своей резиденцией, следует упразднить парламентские каникулы. Чтобы побудить экс-политиков к риторическим вывертам, надо установить в зале телевизионные камеры (нет никакой надобности сообщать ораторам, что камеры тоже бутафорские, не то даже самые красивые из них не удержатся от слез). Еще бутафорскому парламенту надо выделить двенадцать колокольчиков и тридцать вице-председателей. Голосование надо проводить ежедневно, в том числе раз в неделю голосование методом «бараньего прыжка» [27] — чтобы дать выход стариковской бодрости. Над входом же написать: «В отставке, но не в запасе».

27

Способ открытого голосования, при котором голосующие, в зависимости от того, как они голосуют, входят через разные двери.

Злопыхательствующие современники могут возразить, что от подобного парламента не будет проку, ибо его решения не достигнут народа.

Я же отвечу: именно потому и будет прок. Именно потому.

Доктор Безиллюзио

Визитные карточки, которые тощий господин в подпоясанном, наглухо застегнутом плаще раздавал направо и налево, выглядели более чем скромно. Видимо, эта жердь ценила современную деловитость. На карточке было не много написано. Имя и род занятий, только и всего: доктор Безиллюзио, представитель фирмы. А что он, собственно говоря, предлагает?

Предлагал наш доктор маленький и острый стерилизованный инструмент под названием «Мечторез». Этим инструментом он резал все, что было романтикой, чувством, мечтой, страстью. Многоцветные иллюзии лопались, как воздушные шары, иногда при малейшем прикосновении ножа. Спору нет, доктор Безиллюзио знал свое ремесло, или, может, правильнее сказать, свою миссию? Кто его послал, от лица какой фирмы он действовал? Визитная карточка об этом умалчивала. Сам он тоже. Можно было, конечно, строить догадки. Но когда он завершал свой визит, ни у кого такого желания не возникало.

Начинал доктор с мелочей. Закончив курс — разумеется, психологии — и не обзаведясь штатом сотрудников, он приступил к выполнению своей задачи. Задачи, которую давно уже ощутил как призвание и четко обрисовал в одной из своих семинарских работ. Он намеревался выдуть, развеять, уничтожить туман иллюзий, который мешал мозговой субстанции человека полностью «развернуться» — его излюбленное выражение.

Доктор Безиллюзио начинал как метр в отеле «Chez Richard», который находился в большом немецком городе, а потому предлагал своим гостям исключительно французские деликатесы, венгерских эмигрантов в качестве портье и итальянских жиголо. Доктор Безиллюзио величественно вступил в должность, а через четыре дня с треском вылетел. Почему? Он приветствовал гостей и, как положено метрдотелю, сердечно, но на расстоянии отводил их к столу, сообщал на кухню их заказ и давал приступить к трапезе. Но затем он просил господ забыть про меню, звучавшее, словно стихи Рембо, и покинуть великолепный зал ресторана поодиночке, сперва мужчин. Из атмосферы хрустальных люстр и серебряных чаш он уводил их на кухню и показывал за плитой щели, сквозь которые перли тараканы, если на минуту погасить тусклую лампочку и сразу зажечь снова. Он показывал грязные ободки по краю мисок, в которых для гостей готовили фрикассе и консоме, кремы и рагу. Он показывал им подагрические руки повара, когда тот месил тесто. Безукоризненно выбритые лица господ заливались зеленоватой бледностью, после чего сами господа через черный ход исчезали из отеля, который с переднего фасада воплощал большой мир, а с заднего — малое убожество. Дамы изливали в кружевные платочки свой ужас при виде насекомых и тоже исчезали. За те четыре дня, что доктор Безиллюзио подвизался в «Chez Richard», три из них оставили в ресторане свои каракулевые манто. Жалобы поступили не от всех и лишь много недель спустя, ибо потрясение гостей проходило не сразу. Вышвырнули же доктора лишь после того, как одна почтенная дама упала на кухне в обморок. Она увидела, как шеф-повар при изготовлении паштета ковыряет в носу.

Вступая в должность, доктор Безиллюзио вступил одновременно в профсоюз метрдотелей и при увольнении получил три месячных оклада плюс возмещение убытков. На все эти деньги он отпечатал плакаты. «Если некоторые чувства вам в тягость, доктор Безиллюзио избавит вас от них. Да, да, именно вас».

Этот призыв положил начало бурно растущему движению безиллюзионистов. Отмечался и приток капитала, что дало возможность поставить движение на здоровую экономическую основу. Издатель, печатавший доселе стихи молодых поэтов и годами осаждаемый лишь сборщиками макулатуры, завещал остатки своего некогда весьма внушительного состояния новому движению. Директор, которому быстрое чередование секретарш не принесло ничего, кроме множества счетов за меховые манто, добровольно присоединился к движению и пожертвовал ему деньги, предназначаемые ранее для оплаты мехов. От своих разорительных страстей директор отказался после того, как доктор Безиллюзио показал ему человека в разрезе да вдобавок принес в четырех колбах химические вещества, входившие некогда в состав тела красивой женщины. Демонстрацию препаратов сопровождал подробный и обстоятельный доклад по теме. Отныне движение не просто росло, оно ширилось катастрофически, как эпидемия. Быть безиллюзионистом считалось криком моды. Свежеиспеченные старшеклассницы зачитывались трудами доктора «Безиллюзионизм против традиций» и «Развеивание тумана» и находили их «потрясными». Во Франкфурте открылся погребок безиллюзионистов, посетители которого носили подпоясанные, наглухо застегнутые плащи. Профессора читали доклады на тему «Овидий и Ницше как предшественники Безиллюзио». Настала великая эпоха. Те отрасли промышленности, которые не занимались изготовлением предметов хозяйственного обихода, захирели. Фирмы по производству лампионов обанкротились. Торговцы предметами культа шли по миру, модные певцы рвали на себе припомаженные волосы. Для них оставались только две возможности: либо заняться физическим трудом, либо примкнуть к движению. Значок с эмблемой движения — железная рука, стиснувшая голубой цветок, — украшал петлицы всех пиджаков от Нью-Йорка до Москвы. Брачные посредники закрывали свои конторы. Вся любовь была распродана.

Доктор Безиллюзио давно уже не бегал со своей идеей из дома в дом, чтобы рекламировать ее, как рекламируют политуру для мебели. Теперь это делали за него другие. Целая армия сторонников и попутчиков. Однако доктор Безиллюзио, мастер острого, как скальпель, расчета, не возомнил себя диктатором, не учреждал концлагеря, не клеймил своих противников, он снял резиновые и другие дубинки с вооружения своих штурмовых отрядов — последнее, надо признать, к великому неудовольствию немецких студентов-драчунов, боксеров и полицейских. Доктор Безиллюзио хотел убеждать, а не приказывать. В пору наивысшего расцвета своего движения доктор Безиллюзио работал все напряженнее. По ночам он сидел над своими рукописями, листовками и личной корреспонденцией, днем занимался исследованиями и новообращенцами, выискивал при этом самые интересные, иными словами, самые трудные случаи. В его картотеке числились астрологи, ведущие отдел гороскопов в иллюстрированных изданиях, ученые дамы, чьи книжные шкафы содержали антикварные издания Рильке, владельцы комнат смеха и Мария Шелл. Доктор Безиллюзио проявлял редкостное чутье, выискивая эти сложные случаи. После визита доктора астролог становился служащим в Институте демоскопии, дама с ученой степенью — портнихой, шившей форму в федеральном цейхгаузе, владелец комнаты смеха поступал в услужение к аналитику, исследовавшему дымовой колпак над Рурским бассейном, а Мария Шелл решала никогда больше не смеяться сквозь слезы.