Одиночество в Вавилоне и другие рассказы

— Бренкен.

— Ах да, господин Бренкен.

Когда молодой человек сунул карточку в окошко кассы, сестра едва заметно кивнула.

— Вы господин Бренкен, актер без ангажемента. Вторая группа крови, так?

— Так.

— Вы сдали триста кубиков. Распишитесь, пожалуйста. Вам причитается двадцать пять марок. Десять, двадцать, двадцать пять. Верно?

Прошло несколько мгновений, прежде чем раздвинулась черная пелена, уже несколько минут висевшая перед глазами молодого человека.

— Не знаю, — ответил он.

— То есть как?

— Я не знаю, — повторил он.

— Чего не знаете? Триста кубиков крови стоят ровно двадцать пять марок. Вот, пожалуйста, две десятки, одна пятерка. Теперь вы видите, что мы заплатили вам за кровь до последнего пфеннига?

— Да, вероятно, вы правы. Триста кубиков — это двадцать пять марок. Все сходится, точно сходится, — сказал молодой человек и негромко хохотнул.

Молодая дама в иссиня-белом сестринском облачении не поняла, к чему относится этот смех. И окошко решительно захлопнулось.

Молодой человек медленно, неверными шагами вышел на улицу. Он засмеялся еще раз, и смех его был таким же бескровным, как все в нем — мозг, руки, ноги, губы.

Сестра, почему ты плачешь?

— А теперь пусть я буду кладоискатель, — сказал мальчик с тремя перьями в волосах.

— Да, теперь ты будешь кладоискателем! — хором воскликнули девочки, которые только что были «скво» при самом храбром вожде.

Мальчик взял лопату и отправился на луг к змеиному гнезду, где ребята в прошлом году видели чету веретениц. Он решительно вонзил лопату в упругий дерн. Капельки пота заблестели вскоре у него на лбу, под ясными глазами и на крыльях носа. Мальчик отсекал и вынимал неправильные куски дерна. Теперь ржаво-красная лопата проникла во влажную черную глубину. Девочки сели на траву чуть поодаль, плели венки из одуванчиков и отрывались от своего занятия, лишь если мальчик переставал копать и вытирал пот со лба.

Время шло. Когда капустница, описав над мальчиком круг, взмыла к переливчатому небу, маленький кладоискатель уже погрузился в черную яму до пояса своих коротких штанишек. Теперь и девочки увидели: под лопатой обозначились очертания какого-то предмета. И что-то блеснуло серебром.

Залитое потом лицо радостно обернулось к девочкам.

— Видите? — спросил малыш с гордостью.

— О-о! — восторженно выдохнули девочки и тоже спрыгнули в яму. — Но тебе не полагается разговаривать! — испуганно воскликнули они.

— Угу, — согласился мальчик и снова налег на лопату.

Его не удивило, что земля под лопатой вдруг взвыла, словно от боли, и что вокруг него и в нем самом вспыхнул зеленый огонь. А потом была чернота. И больше ничего.

— Поистине чудо, что мальчик отделался только ожогами на лице и руках. Слава богу, граната оказалась маленькая, — сказала старшая сестра.

— Чудо? Остаться слепым — это, по-вашему, чудо? Бедный мальчуган! Уж лучше бы…

— Извините, — сказала сестра. — «Чудо» сорвалось у меня по привычке. На самом деле это ужасно. Хотя зрение, может быть, и удастся сохранить. В ближайшие дни все выяснится. Но какой проклятый случай навел мальчика на неразорвавшуюся гранату? Хотя почти всегда такое случается именно с детьми. Сестра Бригитта, мы должны относиться к малышу как можно ласковее, вы понимаете?

— Малыш, уже темно. Спи спокойно, и пусть тебе снятся хорошие сны.

— Сестра, ведь мне всегда темно. Почему мне не разрешают снять повязку и поиграть на улице с Ингой и Бабеттой?

— Пусть сперва окрепнут твои больные глазки, тогда ты снимешь повязку и будешь снова играть.

— На улице? На солнышке?

— Да, да, на улице, а теперь спать.

— На небе есть звездочки? И месяц?

— Конечно, есть. Месяц следит, чтобы никто не мешал тебе спать. Доброй ночи, малыш.

— Доброй ночи.

Но когда сестра ушла, мальчик сел на постели и начал снимать повязку с глаз. Хоть бы месяц увидеть, подумал он, спокойно отклеивая полоски пластыря и разматывая бинт. Лишь потом он оглянулся. Да, сестра права. Кругом ночь. Увидеть бы месяц, подумал мальчик, слез с кровати и ощупью двинулся к окну. Вот и ручка. Он тихо-претихо отворил окно, чтобы никого не разбудить и чтобы не услышала сестра. Окно чуть скрипнуло, мальчик напряженно прислушался, но кругом по-прежнему стояла тишина.

Ночь ударила ему в нос резкими запахами. Мальчик принюхался. Сначала он ничего не видел. Потом увидел луну, похожую на апельсин. Круглую и спокойную, как обычно. Но мальчик подумал: я вижу больше, чем обычно. Вот он, человек, который живет на луне. Его ясно видно. Он скинул с плеч вязанку дров и ест из миски похлебку, которую ему только что принесли двойняшки. А золотые звездочки возле луны — это и не звездочки вовсе, а Инга и Бабетта с толстыми белокурыми косичками. Значит, играть я с ними больше не смогу, потому что они теперь на небе, а не на земле. Просто взрослые скрыли это от меня. Ах, взрослые взрослые! Им невдомек, что я теперь все вижу. Вот серебряная ладья, ею правит дядя Кнуд, капитан, тот, кого оставило у себя море в прошлогодний большой шторм. Дядя капитан вынимает изо рта большую коричневую трубку и с улыбкой кивает мальчику. А мальчик и сам улыбается и кивает в ответ, и…

— Сынок, — говорит сестра, которая тем временем бесшумно подошла к малышу.

— Сестра! — откликается он и восторженно смотрит вверх. — Сестра! Ты только погляди в окно! На луне человек, и Бабетта с Ингой, и дядя Кнуд.

— Да, сынок, — говорит сестра.

Потом она, чьи глаза видели немало страшного, безысходного горя, вдруг громко всхлипывает.

— Сестра! Почему ты плачешь? — удивляется мальчик. — Я ведь вижу их всех, и они рады и приветливо машут мне рукой.

— Да, — всхлипывает сестра. — Но ты устанешь, если будешь долго глядеть на них. Давай-ка лучше снова закроем окно.

Сестра снимает пальцы мальчика с ручки, поблескивающей на солнце, и снова запирает стеклянный шкаф, откуда доносится прохладный и острый запах эфира.

Малоизвестный скульптор

Я осмотрел решительно все — там была «Большая лежащая» и «Космологический страх», а также «Композиция в зеленом». От длительного осмотра я устал. Завидев табурет, я с досадой подумал, что он вполне может быть частью композиции «Погруженный в себя». По счастью, табурет не имел художественной ценности.

Зато Клодетта, в отличие от меня наделенная выдержкой, которая сделала бы честь любому педагогу, бодро переходила от одного экспоната к другому. Вообще-то она прелестная девушка. Как мило она порхает по залу, обуреваемая любовью к искусству. Вот, исполненная благоговейного трепета, она застыла перед страшноватым творением из проволоки и глины. В глазах Клодетты заплясали золотые крапинки, губы чуть выпятились — ничего не скажешь, многочисленные немые абстракции заметно проигрывают при сравнении с живой и хорошенькой девушкой. На всей этой — весьма репрезентативной — выставке она самый волнующий экспонат. Хорошо бы и ей присвоить какое-нибудь звучное название, ну, к примеру, «Прекрасная наблюдательница». Пожалуй, подходит, а?