Одиночество вещей

Ветер подул в греющуюся от свёртка с пирожками сквозь рюкзак спину Леона, и он догадался, что беспокоит меньшего хвостатого братана. Томный луково-картофельный печной дух плыл над лугом. Леону отчего-то вспомнилось замечание Горького, что сильному человеку не живётся на Руси. И жратве не живётся! — мысленно дополнил классика и буревестника Леон, извлёк из рюкзака газетно-пирожковый свёрток, как террорист с бомбой, пошёл вперёд, чтобы бросить в волка, пусть подавится, гадина! А уж потом до последней возможности (как наказал Диккенс) защищать жизнь с помощью ножа.

Но Бог (в который уже раз!) спас Леона.

Когда он с газетно-пирожковым свёртком в одной руке и с ножом в другой обогнул холм, то вместо склонившего треугольную голову волка увидел сенокосилку, грузовик с провонявшим силосом кузовом, двух механизаторов, с самогончиком, лучком и хлебушком расположившихся на траве. Отродясь не знавали зайцевские луга такого нашествия сельскохозяйственной техники.

— Твоя собака? — спросил один, хрустнув во рту луковицей.

— Это волк, — ответил Леон. — Бежал за мной, сволочь!

Другой залез в кабину грузовика, вытащил из-под сиденья ружьишко.

Волк не появлялся. Мужики расслабились, допили самогон, с шестого раза расстреляли не идущую в обмен эстонскую бутылку, решили, что погода сегодня мразь, косилка не косит, грузовик по мокрой траве не едет, согласились подбросить Леона до Мартемьянова, то есть почти до самого Рижского шоссе.

А сейчас не волк, не град, но страшный смерч надвигался на Леона, и спасения от него на пустом шоссе не предвиделось.

Бабушкины пирожки определённо приносили Леону несчастья.

Он судорожно дожёвывал третий или четвёртый (не выбрасывать же!), когда позади послышался шорох шин и рокот мотора. Леон оглянулся. Приземистая тёмно-синяя (цвета смерча) машина на широких маленьких колёсах летела по шоссе, посвечивая особенными, искристо пронизывающими тьму фарами. Она сливалась с шоссе, как рыба с водой, птица с небом, зверь с лесом, катилась словно капелька ртути. Такую не в России сработанную руку протянул Господь, чтобы выхватить Леона из-под смерча.

Леон даже не стал голосовать, потому что знал: машина остановится. И он продолжит путешествие.

Путешествие, начавшееся не по своей воле в белом вертолёте с красной надписью «Antenn-2» на хвосте.

Из Куньи в Зайцы Леон, председатель, заработавшая свои франки Платина, от которой Леон старался держаться подальше, возвращались вместе с вооружёнными милиционерами в милицейском же жёлто-синем зарешечённом «УАЗе», грозным козлом скачущим по ухабам.

«Козёл»-«УАЗ» лихо преодолел тогда, впрочем, ещё не подтопленный, редкий, как расчёска с выломанными зубьями, мостик через ручей, промчался по лугам, завывая перегретым мотором, карательно ворвался в Зайцы.

Лютая, как после ядерного удара, тишина стояла в Зайцах. Чучело-памятник не шевелилось. Молодой милиционер изъявил желание пальнуть из пистолета в неформальное чучело, но командующий операцией капитан запретил.

Платине и Леону было строго наказано оставаться машине с шофёром.

Капитан, молодой, председатель со снятыми с предохранителей пистолетами короткими перебежками устремились к дому тряпичной бабушки, к похабно торчащему обезглавленному георгину. Председатель отставал.

Платина в зарешечённом «УАЗе» повела себя скверно. Вместо того чтобы тревожиться о дедушке (хотя чего о нём тревожиться, как уплыл утром, так, наверное, до сих пор не вернулся), она решила выяснить отношения с Леоном.

— Чего ты? — подъехала к нему по отшлифованной задами правонарушителей и цыганок жёсткой скамейке, страстно зашептала в ухо: — Не упускать же случай? Раз-два, оревуар! Я тебя люблю, ты главный! Анри — дешёвка, ни в какое сравнение с тобой, ты самый лучший, ты Бог!

— Вот сучара! — не выдержал, плюнул в окно шофёр.

— Вас не спрашивают, я не с вами разговариваю! — осадила его Платина, но не так-то просто было осадить милицейского куньинского шофёра.

— Гони её в… шею, парень! — с трудом выбрал он наиболее приличное из всех возможных словосочетаний. — Пока СПИД не подарила.

— Оскорбляете, сержант! — возвысила голос Платина. — Оскорбляете при свидетеле.

— Да ну? — искренне удивился сержант. — Тебя, блядюгу, оскорбляю? — Посмотрел на неё, как на ядовитую тварь, которую необходимо раздавить. — А вернуть родному, которое тебя кормит, поит, одевает и обувает, государству доллары не хочешь? Где ты их там, в трусах, в жопе, спрятала? Что, сучара, будем оформлять изъятие или по-доброму отдашь? Давай, колись, малолетка, не буди во мне зверя!

— Ишь ты какой! — Леон ожидал, что Платина от страха забьётся под скамейку, она же отчаянно устремилась в бой. — Расхрабрился в сраной Кунье! — Леон почувствовал, что в бедро ему настойчиво тычется сжатый платиновый кулачок. — Я всё придумала, чтоб вот его позлить! Понял! Докажи обратное. Давай, мент, обыскивай, только чтобы под протокол, как положено, под официальное уведомление о причине задержания и личного обыска, и не ты, падла, а баба в отдельном помещении с понятыми, как по закону, понял, мент! — Платина уже не просто тыкала Леона кулачком в бедро, но больно щипала, как гусь, точнее, гусыня.

Шофёр-сержант сидел к ним вполоборота и не видел. Или не утруждал себя видеть, потому что всё знал наперёд.

Леон нехотя развернул ладонь, в которую немедленно были вложены плотно свёрнутые бумажки.

Шофёр вознамерился перебраться из кабины в зарешечённый салон, чтобы по-свойски потолковать с Платиной, не желавшей возвращать родному государству (в лице шофёра-сержанта) СКВ, и Леоном, вздумавшим незаконно укрыть подлежащую возвращению СКВ в кармане своих штанов.

Но тут вернулись капитан и молодой. Вид у них уже был не столь грозный. Пистолеты переместились в карманы.

— В доме нет, — объявил капитан. — И в деревне, похоже, нет. Исчез. Вырубился, наверное, дрыхнет где-нибудь, сволочь. В сенях самогонный аппарат. По совокупности оштрафуем как самогонщика. Чтоб другим неповадно было. Где он может быть? — обратился к Леону. — У вас есть здесь поле, какой-нибудь хлев? Может, на лодке уплыл?

— Баня, — махнул Леон рукой в сторону озера.

Прибрежные ива и ольха так разрослись, что белую, как мавританская крепость, баню рассмотреть стало непросто.

— Где? — удивился капитан.

— На озере по тропинке, — объяснил Леон.

— Так это баня? — посуровел капитан. — Мы думали, мастерская какая или ферма. Ишь ты, какую баню отгрохал, прямо Ельцин!

— Председатель пошёл, — напомнил молодой.

Почему-то все без исключения пребывали в уверенности, что единственному человеку по силам и средствам иметь просторную каменную баню на берегу озера, а именно Борису Николаевичу Ельцину.

— Чего он там застрял? — спросил капитан.

— Вон он, — с тоской ответил молодой.