Одинокое место Америка

В хрониках королевства Ховарда редко встречались посторонние люди: у Абигайль, как у настоящей королевы, не было друзей, Ховард также был слишком поглощен своим служением, чтобы тратить душевные силы на посторонних. Ховард и Абигайль часто посещали известный в Силиконовой долине профессиональный инженерный клуб, членами которого они были и где можно было завести полезные для их фирмы контакты; иногда они сближались с той или иной принадлежащей к тому же, что и они, кругу парой, часто вместе ужинали, совершали совместные набеги в рестораны Беверли Хиллз, потом незаметно друг от друга отдалялись. В этом клубе Ховард часто играл перед публикой на рояле: он любил музыку, у него был абсолютный слух, в детстве он мечтал брать уроки, но родителям было не под силу учить музыке обоих сыновей, они решили учить только младшего брата Ховарда, который собирался стать профессиональным музыкантом, но в последний момент брат передумал и решил стать футбольным тренером, а Ховард все же выучился музыке самостоятельно, его любимая вещь была рапсодия Гершвина в стиле блюз, а иногда он просто импровизировал, и несмотря на его веселый и легкий характер, звуки, которые клавиши издавали под его пальцами, были заунывны и грустны.

Возможно, играя, он вспоминал отца, которого увидел недавно через двадцать лет после расставания. Отец жил в католическом госпитале, прикованный к инвалидному креслу, ему предстояла серьезная операция, и Ховард приехал его повидать. Отец целыми днями сидел в своей палате неподвижно, перебирая четки, ничего не читал и даже не смотрел телевизор, его лицо просияло, когда он увидел Ховарда, и Ховард был потрясен, увидев отца через столько лет, но справился с собой, улыбнулся, и через час они уже ощущали себя друг с другом так, как будто расстались только вчера, они вспоминали старые ирландские шутки, придумывали новые, о которых Абигайль говорила потом, что они не смешные: о человеке, едущем в лифте и неожиданно заявляющем тем, кто едет с ним, что на нем чистое белье, и сами до слез хохотали над этими не очень смешными шутками, и перед самой операцией Ховард обнял отца и сказал ему, что он его любит. Операция прошла успешно, и, обещая отцу писать, Ховард уехал домой, а отца вскоре перевезли в госпиталь другого города в Техасе, где жил брат Ховарда, футбольный тренер, с женой и четырьмя детьми, и брат писал Ховарду, что отец все также сидит в кресле и перебирает четки, и, вспоминая свое обещание писать и давний рассказ матери о том, как отец каждый день проверял пустой почтовый ящик, когда он, Ховард, шестнадцатилетним навсегда уехал из дома, Ховард много раз собирался написать отцу, но всякий раз письмо не шло дальше первой строчки: то, что ему хотелось сказать отцу, невозможно было выразить словами, которыми пишут письма, и всякий раз он откладывал письмо на завтра, пока не понял, что, скорее всего, не напишет этого письма никогда.

Если бы он все же написал его, он, возможно, сказал бы отцу, что их счастье с Абигайль не было полным: у них не было детей, несмотря на то, что вскоре после свадьбы, под Рождество, они придумали четыре имени для своих будущих четверых детей, и спрятали бумажки под высокой орегонской елкой. Такая большая елка бывала у них с тех пор на каждое Рождество, и они еще долго мечтали о том, как их дети будут когда-нибудь выбегать в ярко освещенную комнату и искать под такой же елкой подарки, но время шло, одно Рождество сменяло другое, а они были по-прежнему одни, и понемногу привыкая к этому и принимая, как данность, они не ходили к врачам и не дознавались, кто их них был причиной их общего несчастья, они просто приняли его, как общую судьбу.

Оглядываясь на прожитые годы, вспоминая главное из сделанного им в области электроники, Ховард утверждал, что мерилом полезности жизни человека служит его материальное благосостояние, он и Абигайль были яркой тому иллюстрацией — финансовый каркас их жизни имел крепкие опоры и не был подвержен воздействию катаклизмов. В эмоциональном и личном плане жизнь Ховарда и Абигайль была непрерывной погоней за новизной и совершенством ощущения: открывая для себя лучшие рестораны Лондона и Парижа, самые изящные, сшитые искуснейшими кутюрье туалеты, общение с известнейшими людьми мира — голливудскими актерами, в круг которых они были вхожи, лучшие фильмы, сделанные этими людьми, обширная коллекция которых хранилась у них дома, Ховард и Абигайль, не останавливаясь на этом, уже в зрелом возрасте научились летать, и, перелетев однажды на маленьком двухмоторном самолете через всю Америку, доказали себе, что они могут еще и это.

Их королевство располагалось в пятнадцатикомнатном доме, стены которого были украшены картинами, привезенными ими из дальних стран и городов, в которых они побывали. Их обычное утро начиналось с раннего подъема, первой сводки финансовых новостей с Восточного побережья, первого кофе и краткого совещания об их предстоящей атаке на деловой мир Америки. Днем Ховард запирался в лаборатории или уезжал к клиентам, Абигайль тогда царила в королевстве одна. Вечером они собирались вместе за ужином, а перед сном опять расходились — Ховард играл на рояле, а Абигайль писала стихи.

Они оба были религиозны, Бог занимал существенное место в их жизни, и хотя Ховард редко посещал церковь и относился к Богу с долей ирландского юмора, как к старому доброму другу, многие из стихов Абигайль были посвящены ее пути к Богу, с которого она обещала не сворачивать, несмотря на все искушения и соблазны суетного и сумасшедшего мира. И хотя голос Абигайль звенел, как колокольчик, когда она читала свои стихи, Ховард знал, что за этим нежным звенящим голосом скрыты железная воля и стальной характер. Предки Абигайль были родом из Пруссии: как они, она презирала как собственную, так и чужую слабость, как никто другой умела распознать в бизнесе недостойных партнеров, а если у достойных возникали проблемы, Абигайль предпочитала отойти в сторону, ожидая, пока они сами их разрешат, объясняя, что она не костыль для других людей. Движимая той же гордыней по отношению к себе, Абигайль никому, кроме Ховарда, не показывала своих стихов и никогда не пыталась их напечатать: в ее разговоре с Богом не должно было быть свидетелей, которые косым взглядом или неосторожной усмешкой могли осквернить или оскорбить святое святых ее души.

Это королевство было заколдованное — в нем словно остановилось время. Повседневная жизнь в нем была такая же, как и в других заурядных государствах, где нет ни ослепительных владычиц, ни преданных им пажей, а оба супруга просто тянут свою ничем не примечательную лямку. В королевстве Ховарда текли раковины, требовал ремонта водопровод, у Ховарда сильно лезли волосы, и он собственноручно заметал их, брызгая пол в офисе специальным антистатическим составом. Но старинная мебель в гостиной напоминала Ховарду о давно ушедших временах, когда эти диваны и стулья стояли в доме матери Абигайль, куда он, юный студент, приходил в сто лет не стиранных шортах и норовил на них усесться, а мать Абигайль, милая леди, которая ему всегда нравилась, старалась ненароком провести его в другую комнату, никогда не давая понять, что садиться на фамильную мебель в грязных штанах недопустимо. Мать Абигайль всегда была внимательнее к нему, чем его собственная мать, на каждый день рождения он обязательно получал от нее открытку. Через много лет, во время последней встречи с нею Ховард и Абигайль предложили устроить ее в дом престарелых, потому что ей уже было тяжело жить одной, но мать Абигайль сказала, что хочет умереть в своей постели, поцеловала Ховарда и поблагодарила его за все, а вскоре, действительно, умерла так, как хотела, и в наследство Ховарду и Абигайль досталась эта самая старинная мебель, на которую Ховард больше никогда не садился.

Абигайль не открывала свой истинный возраст даже врачам, но из писем Ховарда я знала, что она его старше, что здоровье ее плохое, что она плохо спит ночью и не может спать днем, и когда Ховард рядом, у нее вечно слипаются веки. Ховард с горечью признавал, что она мало ест, но все равно набирает вес, что она теперь не выдерживает длинные трансатлантические перелеты, поэтому они больше не путешествуют и, тоскуя по Европе, Абигайль, не желает, однако, встречаться с суетливыми и шумными людьми на улице и в магазинах, и почти не выходит из дома. Ховард говорил, что она одушевляется только, когда он везет ее на очередной благотворительный прием или на премьеру в театр, тогда она надевает новое, обычно всегда черное платье, которое ее стройнит, и, действительно, делается похожей на ту, какой была прежде. И, надев свой купленный за двести долларов, как у брата мэра галстук, Ховард эскортирует Абигайль и, стоя около нее с коктейлем в руках в кружке известных в городе людей, со всеми вместе слушает ее речи. И когда, довольная своим успехом, Абигайль вдруг улыбнется ему своей по-прежнему ослепительной улыбкой, Ховарду вдруг на короткий миг покажется, что в их жизни будет еще что-то таинственное и необыкновенное, но такие моменты случаются теперь редко.

А потом в королевстве грянула революция — абсолютная монархия внезапно превратилась в нем в конституционную, Абигайль осталась формальной владычицей, а ее место заняла самозванка, женщина много моложе Ховарда, официантка из их инженерного клуба, в прошлом балерина, красавица с лучистыми глазами и легкой танцующей походкой. Эту женщину звали Глория, вместе с ней в королевство ворвалась струя новой жизни, разметав колдовство таящихся по углам теней. В своих новых письмах Ховард с горячностью восклицал, что для Абигайль он всегда был скорее эскортом, чем мужем, она всю жизнь диктовала ему свои условия, начиная от запрета появляться на кухне и терять попусту время в Интернете. Ховард говорил, что не смотрел бы на сторону, если бы его пятнадцатикомнатный дом был для него настоящим домом, он признавался, что его любовь к Абигайль была всегда скорее любовью мальчика к девочке, а Глорию он любит так, как только мужчина может любить женщину, она нужна ему для жизни, для счастья, для детей, для любви, для заботы о ней и устройстве для нее дома. На мой вопрос, для чего нужна Абигайль, Ховард отвечал, что, кроме него, ее некому будет даже отвести к врачу, и если бы Глория поселилась поблизости и родила бы ему ребенка, Абигайль, наверное, не была бы против.

Но его новая любовь не была к нему особенно добра, она периодически покидала его, находя более подходящих ей для жизни мужчин, а потом, испытывая материальные затруднения, неизменно возвращалась, и Ховард давал ей деньги, и она оставалась с ним, но повторяла, что видевшие их вместе люди принимают его за ее отца. И стремясь угодить ей, Ховард сделал несколько пластических операций, удалив родинки на лице, и начал применять средство от облысения. И я боялась спросить у него про Абигайль и не могла спросить у нее самой, потому что сильнее врачей Абигайль ненавидела только компьютеры. Я представляла, как она одна-одинешенька сидит в дальней комнате своего пятнадцатикомнатного дома и каллиграфическим почерком пишет стихи о пути к Богу, которые ей теперь некому прочитать, и складывает эти стихи в ящик.

И вот уже несколько лет, как я ничего не знаю о королевстве, но иногда я по-прежнему воображаю, как молодая королева Абигайль входит в залитый солнцем офис и, сразу заметив изменение в расположении предметов на столе, безошибочно находит спрятанный для нее под схемами шоколадный батончик, невозмутимо срывает с него блестящую фольгу и кусает горький шоколад безукоризненными зубами, победительно встречая восхищенный взгляд преданного ей пажа.

Ричард Уайт, ветеран Вьетнама