Одинокое место Америка

Когда митинг закончился, Вера смогла протиснуться сквозь толпу и подойти к своему другу. Он быстро посмотрел на нее, узнал, кивнул, и как если бы они простились только вчера, сказал ей, что если она хочет им помогать, работа для нее найдется. Вера не спросила, что надо делать, и в чем помогать, она поняла только, что он снова смотрит на нее и нуждается в ней, звезды в его глазах сияли, как прежде, и, робко взяв его за руку, Вера улыбнулась.

И пока она ехала с ним и его телохранителями в старой битой машине, не имея представления, куда, она внезапно ощутила, что город снова стал для нее близким, он сочувствовал ей, как прежде. Беспокойная музыка его соборов казалась созвучной смятению в ее душе, рвущееся из груди сердце словно стремилось к верхушкам крыш и к маленьким окошкам над мрачными брандмауэрами, чтобы спрятаться там от смутной судьбы, которую она себе избрала — это снова был ее город, и она дышала одним воздухом с ним.

До своего исчезновения из общежития Вера успела написать прощальное письмо бывшему американскому жениху. Она просила простить ее, она сообщала ему, что встретила человека, которого прежде любила, и что у нее не хватило сил отказаться от этой любви.

И получив Верино письмо, американец не поверил ему, и через месяц размышлений, ушел с работы, продал дом и поехал в Россию.

Он купил маленькую квартиру в Санкт-Петербурге и зажил там на остаток от своих сбережений. Он ежедневно ходил по улицам Санкт-Петербурга, надеясь встретить Веру: мысль о том, что она тоже ходит по одним улицам с ним и смотрит на те же здания, не давала ему покоя. Вскоре он устроился работать кондуктором в троллейбус, чтобы встречать как можно больше людей, надеясь, что это поможет ему, в конце концов, найти Веру, чтобы хотя бы спросить, не нужна ли ей помощь.

И он по-прежнему ездит в троллейбусе со своей кондукторской сумкой в руках, просит пассажиров покупать билеты, пытливо заглядывает им в лица, смущенно улыбается, ошибаясь опять и опять. Но длинные улицы домов, разлинованные рядами квартир, по-прежнему хранят тайну Вериного исчезновения вместе с другими петербургскими тайнами жизни многих других людей.

ОДИНОКОЕ МЕСТО АМЕРИКА

Наш друг Ларри

Теперь мне даже трудно вспомнить, как так вышло, что мы все так близко подружились с Ларри — он был человек замкнутый, застенчивый, я тоже не искала дружбы с клиентами. Наверное, подкупило его постоянство, доброта и безнадежный и грустный юмор, так похожий на наш. А, может, его ироничное отношение к себе, тоже очень похожее на наше. Встречая его в первый раз в аэропорту, мы уже знали, что встречаем друга, и, когда, материализовавшись после всех своих электронных посланий, он появился перед нами, напряженный, сосредоточенный, мрачный, я немедленно принялась с ним болтать с той же легкостью, что и строчила ему по электронной почте ответы, мне было весело смотреть, как он озирается по сторонам, будто ждет подвоха, я хихикала, а он очень мрачно спрашивал: «Что, я очень смешной?»

Потом он оттаял, тоже стал шутить и улыбаться, и я удивлялась, как непринужденно наше общение. У нас было много общего — возраст, наши старые родители, нас волновали одни и те же вопросы: в частности, почему Россия — такая несчастная и непохожая ни на какие другие государства страна. Единственным нашим различием было то, что мы жили внутри этой замечательной страны, а он, несмотря на все его сочувствие, все же смотрел на нее снаружи.

История его визитов в Россию была такова: первый раз он приехал, чтобы встретиться с девушкой, с которой до этого переписывался, но их встреча, как и, ранее, переписка, скорее походила на романтический монолог, который Ларри вел сам с собою. Второй раз он прибыл, чтобы встретиться с нею же, но она оказалась замужем за счастливым русским соперником, и после наших общих страданий и уговоров он познакомился с другой женщиной. В третий и в четвертый разы он приехал уже более из-за бизнеса, который собирался начать в России. В пятый раз он приехал — теперь мне уже трудно сказать зачем, я знаю только, что сейчас я снова слышу по телефону его печальное «Hello».

Если отвлечься от хронологии, то с первого своего визита он полюбил Россию. Уезжая первый раз, показывая на ржавеющие под снегом старые «Запорожцы», на нищих бабушек, торгующих у метро, на грязь и разруху новостроек, мимо которых мы ехали в аэропорт, он на ломаном русском говорил: «Я это все люблю!» с таким выражением, будто обрел здесь что-то бесценное. Мы же в тот день потеряли двести долларов, разворачиваясь после проводов на стоянке в аэропорту, задев и помяв проезжающие сзади «Жигули», которых не заметили в суматохе от переполняющих нас эмоций.

Иметь иностранного друга в России считается хорошо — иностранец из преуспевающей страны (Америки, в особенности), согласно общественному мнению, должен иметь обширные возможности и всячески помогать своим русским друзьям. У Ларри не было никаких возможностей, поначалу нашу дружбу озаряла лишь эйфория необычности: нам было так интересно сидеть с ним на нашей кухне и разговаривать, воображая, как далеко друг от друга мы родились, и как по-разному жили, а вот, надо же, сидим теперь рядом и вспоминаем, кто что в какое время делал и как думал, и насколько различны эти воспоминания.

Но романтика скоро кончается, а в реальной жизни каждый русский, принимающий западного гостя у себя дома, знает, сколько мужества, выносливости и терпения требуется в России обоим. Второй раз Ларри приехал в Питер летом, в июле, в жару, когда асфальт был готов расплавиться, и все, кто мог, спасались от жары на дачах. Мы по-свойски поселили его у моей мамы, которая тоже была на даче, в ее маленькой, запущенной, удаленной от центра, раскаленной от солнца, с грохочущими под окном грузовиками квартире, не успевающей остыть за короткую и жаркую белую ночь.

Багаж у Ларри потерялся в аэропорту, автоматической стиральной машины у моей мамы не было, кондиционера — тоже, чтобы добраться до центра, надо было ждать полчаса под палящим солнцем автобус, а потом давиться в нем еще полчаса до метро. Кроме того, девушка, к которой он приехал, оказалась замужем. Скоро Ларри понял, что жизнь в Петербурге, летом, в жару, без привычных в Америке удобств, без душевного комфорта может быть не только неприятна, но и невыносима. Однажды мы встретились с ним в городе, и он сказал, что больше не может это выдерживать, что поменяет билет и улетит в Америку раньше срока, и в полном молчании и душевном расстройстве мы прошли с ним по жаре через весь Невский, разыскивая офис нужной авиакомпании, но поменять билет не удалось. И тогда я нашла ему квартиру в центре и со стиральной машиной, но едва Ларри туда переехал, там отключили горячую воду, и, прочувствовав сполна под холодным душем все несовершенство жизни в России, Ларри вскоре улетел домой.

Я часто увлекаюсь людьми. Первый человек, в которого я влюбилась еще в детстве, была наша соседка по коммуналке, молодая офицерская жена с тяжелым пучком волос на затылке, всегда в каких-то необыкновенных шляпках и шубках. Я влюбилась в этот пучок, в шляпки, шубы, статуэтки в ее комнате, в ее сервант, весь уставленный какими-то необыкновенными фигурками, в зеленый глаз на приемнике, из которого лилась английская речь — она преподавала в школе английский. Тогда-то у меня и возникло, наверное, желание выучить язык.

Потом в университете я влюблялась в старенького однорукого преподавателя античной литературы, который читал лекции, потрясая мелком в своей единственной руке с такой страстью, что и сам мог запросто сойти если не за главного громовержца, то за какое-нибудь вспомогательное божество.

Когда мой сын был маленький и не выговаривал половину звуков, я влюбилась в его врача-логопеда, полусумасшедшую женщину, одержимую выходом в астрал, рассказывающую то жуткие истории, вроде украденных в поликлинике анализов крови, то странные сны, как Бог с неба бросает горошины, говорит: «Кушайте, будете здоровые!», и как она одну горошину съела.